Тайна в его глазах
Шрифт:
— Это точно. И место, и способ… Он все обдумывал несколько месяцев, — заключил я.
Я помедлил перед тем, как прервать вновь наступившее молчание:
— Вы считаете, он правильно поступил, убив его?
К нам подошел бродячий пес, худой и грязный, и принялся обнюхивать ботинки полицейского. Баес не стал отгонять его, однако, когда он пошевелил ногами, пес испугался и убежал прочь.
— А вы как считаете? — Он вернул мне вопрос.
— Считаю, что вы избегаете ответа.
Баес улыбнулся:
— Не знаю. Для этого нужно быть на месте этого парня.
Казалось, что он закончил. Но после долгого молчания
— Думаю, что сделал бы то же самое.
Я не сразу ответил. В конце концов согласился:
— Думаю, что я тоже.
37
В такси, спустя несколько часов, мы с Сандовалем едва перекинулись парой слов, словно мы оба и так слишком сожалели о том, что должно было произойти, и у нас уже не было ни малейшего желания притворяться, как будто он доволен, а я — убежден.
— Проедете под Генераль Пас и высадите нас прямо там, на тротуаре, у которого останавливаются автобусы дальнего следования, — дал он указания шоферу.
Мы выгрузили сумки из багажника, и я попытался попрощаться. Было без десяти двенадцать. Сандоваль меня опередил:
— Нет, я подожду, пока ты не сядешь в автобус.
— Да не валяй дурака. Поезжай сейчас, завтра на работу. На чем ты доберешься отсюда до дома? Езжай на этом же такси.
— Ах, ну да, конечно. И брошу тебя на произвол судьбы здесь, в трущобах. Сам не валяй дурака. — Я увидел его спину, так как он резко развернулся к таксисту и расплатился с ним.
Мы подтащили сумки к большой группе людей, которые, как мы узнали, расспросив их, ожидали тот же автобус.
— Он едет с юга, с Авечанеды, вон оттуда, — разъяснил мне Сандоваль. — Завтра ночью доберешься до места.
— Ничего себе поездка, — посетовал я.
Несмотря ни на что, когда подъехал автобус, большой и блестящий, подкатил к бордюру тротуара прямо напротив нас, я не смог избежать наплыва детских эмоций перед перспективой долгого путешествия, как со мной случалось, когда родители увозили меня на каникулы. Поэтому я обрадовался, когда Сандоваль протянул мне билет и я увидел на нем цифру три: с правой стороны, первое кресло. Мы наблюдали за тем, как один из водителей, в голубой рубашке и синем галстуке, спросив меня, «докуда» я следую, и, узнав, что до Сан-Сальвадора, начал закидывать мои сумки в самый дальний угол багажного отделения. Чуть ближе располагались вещи пассажиров, ехавших до Тукумана или Сальты. Не подвергалось сомнению то, что я удираю в самый дальний угол Аргентины. Мы отошли от автобуса, когда шофер захлопнул дверцу багажного отделения; послышался щелчок, скрип задвижки.
Мы остановились сбоку от двери автобуса и обнялись. Я развернулся и начал подниматься по ступеням, но вдруг вернулся, чтобы сказать Сандовалю еще одну вещь:
— Я хочу, чтобы ты кое-что сделал. — Я не знал, как начать. — Или, лучше сказать, чтобы не делал.
— Спокойно, Бенжамин. — Сандоваль, похоже, ждал этого разговора. — Как я могу ходить теперь и напиваться в одиночку, если у меня нет никого, кто бы оплатил мои последние стопки и отвез бы на такси до дому?
— Ты обещаешь?
Сандоваль улыбнулся, не отрывая взгляда от асфальта:
— Ох! Не преувеличивай. Уж столько-то не проси.
— Пока, Сандоваль.
— Пока, Чапарро.
Иногда мы, мужчины, притворяемся сильными и равнодушными с теми, кого любим. Я сел в автобус и помахал ему
38
«Сарате 18». Я ощущал себя неудобно, думая о том, что все мое настоящее умещается в трех сумках, которые сейчас путешествуют в багажном отсеке автобуса; мне казалось, что судьба несправедливо обидела меня, отобрав все, что у меня было. Мне удалось спасти лишь пару моих любимых книг. Почти ничего из одежды, потому что одной из плохих новостей, которые Сандоваль принес мне в пансион, было то, что они порезали почти всю мою одежду сверху донизу, особенно рубашки и пиджаки.
Я не попрощался с матерью. И ни с кем из Суда.
«Росарио 45». Свет от фонарей разрезал темноту и иногда выхватывал из нее зеленые щиты с белыми надписями, такими как эта. Мы уже в Санта-Фе? Сколько километров остается до Росарио от границы с Буэнос-Айресом? И если мы уже пересекли эту границу, то я этого даже не заметил.
Несколько раз я попытался заснуть, но ни разу мне не удалось сомкнуть глаз. Дни, проведенные в пансионе, были пустыми и монотонными, и время растягивалось, словно жвачка. Но за последние дни произошло столько событий и так много мне пришлось узнать, что мне казалось, будто время из полного штиля закрутилось в буйный водоворот.
Баес закончил нашу встречу на станции Рафаэль Кастичо тем, что дал мне адрес судьи Агиррегарая в Оливосе.
Я спросил, какое отношение он имел ко всему этому делу.
— Это то, что я вам начал объяснять с самого начала, и то, что, как я уже сказал, мне пришлось оставить на самый финал.
Тогда я вспомнил:
— Хухуй?
— Именно так. Это человек честный, но, что самое главное, у него есть нужные контакты для вашего перевода. И вот еще что — это была его идея, — предупредил он.
— Почему?
— Не знаю. Или даже лучше так — пусть он сам вам объяснит. Он вас ждет.
— Но разве нет другого выхода, кроме как пуститься в бега? — У меня как-то не укладывалось в голове, что меня могли убить со дня на день.
Баес долго на меня смотрел, видимо ждал, пока до меня самого все дойдет. Не дошло, поэтому ему пришлось мне все разъяснить:
— Знаете, в чем тут дело, Бенжамин? Единственный способ быть уверенным в том, что Романо отвяжется от вас, — это рассказать ему правду. Если хотите, я могу устроить вам встречу. Но для этого мне придется поведать Романо, что его маленького дружка замочили не вы, а Моралес. — Он сделал паузу перед тем, как завершить мысль. — Если вы этого хотите, то так и сделаем.
«Вот дерьмо», — подумал я, потому что поступить так не мог, мать твою. Не мог.
— Вы правы, — согласился я. — Оставим все так, как есть.
Мы попрощались сдержанно, без лишних эмоций. На клочке бумаги он написал мне номера автобусов, на которых я мог доехать до Оливоса. Я уже и так выглядел полным идиотом, так что выспросил у него все, вплоть до того, какого цвета они были.
На дорогу у меня ушло больше двух часов. Этот холодный, противный зимний вечер наконец подходил к концу. Дом Агиррегарая представлял собой красивое шале с прилегающим к нему спереди садом. Я сказал себе, что если мне все же суждено когда-нибудь вернуться в Буэнос-Айрес, то я осяду в своем родном Кастеляре. Никаких квартир в центре.