Тайна жизни и смерти

Мень Александр

У одного ученого-биолога была даже теория, что души неразвитые, жалкие, исчезают там, как бы поглощаемые более сильными душами. Конечно, эта теория довольно спорная, но здесь есть другой момент, момент очищения. Проходя через другие измерения, человеческий дух должен очиститься. И если у него обгорает, исчезает то, что накопилось, как черная накипь на нем, — что же останется? Как много останется у тебя от той коры зла, которую сожжет огонь духа?

Если в нашей жизни ничего нет, кроме мелкого, плоского, злобного, — все облетит, как листья с дерева, и вдруг окажется, что и дерева там нет, а пенек какой-то...

Поэтому, когда Платон говорил, что вся жизнь есть подготовка к смерти — это, конечно, парадокс.

В прямом смысле его понимать нельзя, но какойто смысл в этом есть. В конце концов, разве мы не знаем, что смерть будет? Знаем. Разве не должен человек размышлять о том, что будет? Должен. Это естественно для мыслящего человека.

Мы совсем не обязаны знать детали — это бесполезно. В средние века даже создавались целые картины потустороннего мира! Все равно все это условно и символично. И когда Данте изображал загробный мир, он всетаки изображал не столько его, сколько вечные трагедии своих современников и восхождение души ввысь. И я уже говорил вам в прошлый раз, что мало найдется слов человеческих, которые могли бы адекватно это передать. Важно, что мы бессмертны, и важно помнить о жизни будущего века. Жизнь будущего века — это не наши отдаленные потомки, это не как бы нити, которые тянутся в будущее, а это все мы, все человечество.

Я вспоминаю, как один из героев Пастернака размышлял о том, куда же денутся все эти миллиарды людей. Я думаю, что этот герой совершенно не прав, потому что слабо себе представлял размеры Вселенной. Если собрать телесно всех людей, которые когда-либо жили на нашей планете, и, так сказать, поместить их в какойто резервуар, они не займут и десятой доли одной из галактик. Вселенная, быть может, столь огромна потому, что уготована для разумных существ, для человечества, для огромного человечества. Это огромный дом, еще не населенный, и поэтому нам рано говорить о том, что будет слишком тесно, что Творцу некуда будет девать нас с вами. У Него есть место. Недаром Господь Иисус говорит: «В доме Отца моего обителей много» (Ин 14:2).

И, наконец, последнее и практическое: как самим готовиться к смерти, как относиться к людям, которые обречены или умирают. Надо ли сообщать человеку, что он неизлечим и что он умрет. Вопрос поставлен слишком абстрактно. Здесь многое зависит от того, что это за человек. И решение это принимают родные и близкие, понимая, что исход один. Правда, никакая медицина никогда не может сказать, что человек обречен. Но всетаки в принципе человек должен знать. Почему? Потому, что он может подготовиться внутренне. Молитвой, сознанием, прощением тех, против кого у него есть зло.

Чувство глубокого неудовлетворения и тревоги вызывали у меня случаи, когда смерть внезапно настигла человека. Я помню, с одним человеком мы в больнице просто разговаривали спокойно, весело о посторонних вещах. Вдруг он закашлялся, упал и скончался, тут же, на месте. Казалось бы, какая безболезненная смерть. Но духовно она показалась мне какойто незавершенной, потому что человек был как бы не готов. Потом я остался с ним и читал молитвы, зная, что в это время душа его слышит.

В книге Моуди говорится о тибетской «Книге мертвых». Идеи ее, конечно, нам не подходят, но эти тексты читались над усопшими, чтобы они слышали и понимали, что с ними происходит. Как бы людям передавался некий древний опыт, чтобы они, удаляясь от земли, все больше и больше теряя связь с этой земной реальностью, слышали голос, указующий путь, чтобы они не находились в состоянии шока, полного изумления. Ведь человек в это время все осознает. Он приходит в себя, он сознает, что с ним происходит нечто удивительное, и тут ему подсказывается, что все это закономерно. Вот поэтому мы приходим отпевать людей в храме. Это молитва над человеком, над телом его, и душа его гдето здесь, рядом.

Могу вам сказать, что многолетняя практика

мне показала, насколько различны участи людей, потому что одних отпеваешь с необычайной легкостью в сердце, даже какоето праздничное ощущение. Несмотря на то, что человек, может быть, и близкий, и родной, — праздник. А других — как будто тянешь какойто неимоверный груз, как будто какаято упругая среда сопротивляется, как будто здесь вот этот изломанный дух вращается вокруг в состоянии некоего мучения, которое невольно передается всем присутствующим.

Значит, надо человеку говорить о приближающейся смерти. Но если вы всетаки видите, что человек настолько хрупок, что он не выдержит этой правды, надо не обманывать его, а надо сказать ему подругому. Как говорил Сократ, когда люди плакали в день его смерти: «Что же вы плачете, разве вы не знаете, что я и раньше был приговорен к смерти, что мы все умрем рано или поздно?»

Значит, надо сказать, что жизнь земная кончается, но для тебя это не кончится, поэтому надо быть готовым, как раньше говорили, «привести в порядок свои дела». У одного святого есть даже рекомендация: раз в году устраивать себе подготовку к смерти — исключительно полезно. Например, считать, что этот пост — это твой последний пост в жизни. Что надо сделать? Отдать долги, выполнить то, что не выполнил, помириться с тем, с кем находишься в конфликте, сделать так, как будто у тебя есть время, но оно уже ограничено. И — прыжок в бездну, но в бездну, которая встретит нас нежно и ласково. Бездна, в которой мы не потонем, а будем плыть, хотя вначале и страшно прыгать.

Когда средневековый человек научился культуре смерти, он, конечно, достиг очень многого. Когда к умирающему приходили дети, родные, и он при чтении молитв, зажженных свечах торжественно прощался с ними, он понимал священность и важность этой минуты. Это не гнусные, казенные больничные стены, где происходит какойто физиологический процесс, где смерть унижена, где, собственно говоря, среди этих приборов и инструментов исчезает ее священный характер. Я вовсе не говорю, что не нужны больницы, но даже в больнице возможно создание иного, священного отношения к смерти.

И, наконец, последнее, касающееся всех нас. Чем более одухотворенной и полной будет наша жизнь здесь, сегодня, тем свободней и спокойней мы будем идти навстречу этому переходу. Навстречу тому, что есть «лишь зримый миг перерожденья, души к предвечному полет».

На самом деле человек несет в себе это чувство вечности. И воскресение мертвых закодировано уже здесь, в нашей жизни. Наша личность получит полноту и возможность для деятельности, но это должна быть личность, а не зачаток какойто, не эмбрион личности и не пенек, покрытый слизью и грязью злобы. Есть слова: «Бог говорит, в чем застану, в том и сужу». Тайна нашего дня и часа нам остается неведомой. Это очень мудро, ибо человек всегда беспечен. Если бы нам говорили, что вот тогдато это будет, мы бы откладывали, а надо — сегодня, надо понимать, что каждый день и каждый час есть дар, есть подарок Божий, и что в своей любви, в своем труде, в своем творчестве мы сеем в Вечность.

Поэтому призыв к созиданию и к добру — есть одновременно призыв к Вечности. И когда придет наш последний час, если наш дух достаточно будет укреплен, он легко одолеет то препятствие, которое отделяет нас от иных миров. Младенец, рождаясь в жизнь, если бы умел отчетливо мыслить, вероятно, считал бы свое рождение смертью, потому что рождение ребенка подобно агонии. Но за агонией этой открывается новое бытие. И поэтому и за нашей смертью открывается Вечность.

Я знал людей, которые не боялись смерти понастоящему. Все эти люди ощущали выполненным свой долг на земле. Они отдали все, что могли отдать. И это создало у них такое ощущение созрелости, готовности, — как плод, который спокойно может упасть.