Тайная Миссия
Шрифт:
Некоторые из грайков были не очень злобные и не прочь поговорить, и по мере того, как проходили неделя за неделей, Триффану удалось немало выведать о Бакленде и о них самих.
Во-первых, он узнал, что если бы не приближение Самого Долгого Дня и не намерение Хенбейн прибыть в Бакленд, чтобы самой присутствовать на ритуальных повешениях камнепоклонников, то казней сейчас было бы значительно больше.
Во-вторых, подтвердились слухи о том, что из Бакленда хотят сделать центр подготовки и обучения. Узнал он и о том, что в Помойной Яме и в северной части Бакленда продолжаются работы по очистке. Работы эти
— Кто организует эти работы? Кто руководит уборщиками?
— Добровольцы Короткой Ночи, — был ответ. — Молодые кроты, готовые отдать жизнь во имя Слова. От них требуется выносливость и религиозное рвение. Выдержат весь срок и останутся живы — их ждет высокий пост; если же нет — что ж, тогда будут прославлены в веках.
— Как это — прославлены?
— Их имена будут высечены на Утесе Верна, где должно быть начертано Слово. Удостоиться этого — самая большая честь для поклоняющегося Слову. Твое имя будет жить вечно — да ради этого и умереть не жаль!
Однако, что это за Утес и где должно быть начертано Слово, Триффану выяснить не удалось, хотя он решил но что бы то ни стало дознаться до истины, если Камню будет угодно сохранить ему жизнь. Он был уверен также, что и Спиндл, по натуре гораздо более любознательный и упорный, чем он, там, где дело касалось фактов, не преминет заняться этим вопросом.
Об узниках, содержавшихся рядом, Триффан не знал ничего — разве что временами до него доносились их жалобные стоны. Переговоры всякого рода запрещались, и выводили заключенных по одному. Иногда сквозь щели ему случалось видеть какого-нибудь несчастного, когда сто вели на допрос, и он знал, что не все возвращаются обратно. В конце концов придет и его черед. Он не сомневался, что дни его сочтены и он умрет — если не от истощения и побоев, то наверняка во время летней церемонии, где будет принесен в жертву Слову в присутствии Хенбейн. И он познал, что такое страх.
Однажды унылым пасмурным днем Триффан услышал смех и грубые шутки грайков: кого-то снова вели на допрос. Случилось так, что эта небольшая группа остановилась как раз в поле зрения Триффана, но охранники были слишком увлечены своей жестокой игрой, чтобы заметить, как он за ними наблюдает.
— Да что ты? — воскликнул один из них. — Говоришь, умеешь писать? Может, накарябаешь свое имя прямо на камне? Ха-ха-ха! Ай да молодец!
— Он у нас умник! Совсем заврался!
Триффан с трудом разглядел узника: даже в этом сумеречном свете было видно, что крот истощен до крайности. Он был настолько худ, что ребра и позвоночник резко проступали сквозь обтянувшую их кожу; мех был весь в колтунах и висел клочьями, рыльце опущено к самой земле, и было ясно, что каждый шаг причиняет ему мучения.
Еле слышным, полувнятным шепотом он повторял все одни и те же слова:
— Я есмь, да, да, да; я есмь, я существую.
Будто последним, отчаянным усилием воли несчастный пытался этими словами удержать себя от полной потери личности в этой обители страданий. Поначалу Триффан не разобрал, что именно тот говорит.
— Так что же ты такое, а, крот? Писец или врун, а может, и то и другое? — издевался охранник.
— Нет. Нет. Да, да, да! Я есмь, я есмь! — снова
раздался шепот.
— Тогда давай, напиши нам на камне! Обозначь мое имя — Барр. Давай, пиши на скале! Пускай про меня будут знать навечно!
— На скале — не могу! — прошелестело в ответ.
— Ах не можешь! — завопили они, осыпая его градом ударов. — А вот Глашатай Слова может! И если будет на то воля Слова, начертает и наши имена!
Они прижали его к стене тоннеля и заставили поднять лапу.
— Давай, крот, пиши! — со смехом закричали они, безжалостно обдирая его когти о черную блестящую поверхность.
Наблюдавший за ними Триффан увидел, что крот, даже в этот момент не переставая повторять свое «я есмь», умудрился другой передней лапой дотянуться до пола — то ли чтобы просто удержаться, то ли…
— Он пишет! — прошептал Триффан, не веря собственным глазам. Однако в полутьме со своего места он не сумел разобрать написанного.
Грайкам вскоре наскучила эта забава, и они потащили пленника дальше. Триффан же, не двигаясь, смотрел на слабые каракули, оставленные на меловой поверхности пола.
В следующий раз, когда его вели на допрос, Триффану удалось задержаться на том месте, где стоял тот крот и где на неподатливой, твердой почве остались едва различимые знаки. Он незаметно провел по ним лапой…
«Я существую, я есмь», — шептал тогда крот, и в тот самый миг, когда грайки издевались над ним за неспособность писать на камне, он изобразил на меловом полу свое имя, и Триффан, прочитав его, вздрогнул от радостной неожиданности, потому что на полу было начертано: «Брейвис». Так звали наставника Спиндла, того самого, кто рассказал аффингтонцам о Бакленде, своей родине. Брейвис был жив! Рядом с его надписью в те немногочисленные минуты, что ему удалось выкроить, притворившись обессиленным, Триффан приписал незаметно несколько слов ободрения — в надежде, что Брейвис заметит и прочтет.
Несколько дней прошло в напрасном ожидании, но однажды перед наступлением ночи он увидел, что Брейвиса выводят снова. Крот выглядел еще более слабым и с трудом передвигал свое изможденное тело. Он прошаркал по сделанной Триффаном надписи и на глазах у затаившего дыхание Триффана озадаченно провел по ней лапой еще раз, словно не узнавая написанного. Он уже двинулся было дальше, но вдруг приостановился, словно где-то в дальнем уголке его памяти промелькнул смысл надписи. Он даже сделал движение, чтобы вернуться назад, но тут послышался голос охранника.
— Давай, старик, двигай дальше, — сказал тот довольно миролюбиво.
— Позволь… Тут что-то есть… — озадаченно пролепетал Брейвис, желая вернуться, но боясь новых наказаний. Его увели, но Триффан надеялся, что его поведут с допроса этим же путем, и продолжал ждать. Действительно, много позднее, еще более обессилевшего, его снова повели мимо.
— Дайте отдышаться! Хоть чуть-чуть! — умоляюще прошептал Брейвис, останавливаясь у надписи.
— Ладно уж! Только недолго, — проворчал охранник.