Тайная жизнь
Шрифт:
Так в произведение искусства прокралось то, на чем все держится: разница полов в чистом виде.
В старинных сказаниях музыка поражает даже инструмент.
Иногда этот инструмент оказывается телом мертвеца. Иногда его струны — это волосы покойника. Или его натянутая кожа служит резонатором. Или покойник — это тот, кто сочинил мелодию, вдохновитель, фантом.
Тогда инструмент узнает своего создателя и при его приближении неожиданно разваливается на части.
Все оказываются словно на заре звучащего мира, в момент выбора между разговором и молчанием, между едой и смертью, между призывом на помощь и возможностью повернуться к этому миру спиной, между наводящим ужас человеческим
С изобретшего музыку сатира Марсия заживо содрали кожу.
Что такое истинное искусство? Что такое первобытное, до-языковое искусство? Что такое искусство, от которого любая поверхность разрывается, кровоточит и извивается, словно человеческое тело или искусственная кожа коллективных фантомов — всего лишь условные границы?
Это музыка.
Почему в греческом мифе с музыканта заживо сдирают кожу? Чтобы проникнуть под личину. Потому что музыка необъяснимо, невидимо сразу же проникает сквозь поверхность вглубь.
Почему аэд слеп? Чтобы двигаться в темноту, которая в глубине глаз, в страну, где рождаются и расцветают его сны.
Это другой мир, по ту сторону лиц, музыкальность, ритм темной крови вынашивания, который обручился, совокупился во время рождения с другим ритмом — ритмом невидимого дыхания, венчающего роды.
Почему другой древнегреческий миф о музыке расчленяет Орфея?
В музыке нет ни лица, ни человечности: как только ее ритм, который, впрочем, для этого и задуман, увлекает за собой бьющееся сердце, так сразу легкие, выбрасывающие и захватывающие воздух, и человеческий голос, паразитирующий на их выдохе, оказываются зажаты или увеличены пением, которое настигает их и вдувается в них, — вот так листва вздымается внезапно от сильного порыва ветра, который вдруг поднимается, гнет ветки и пригибает к земле кроны.
Аргумент XIII. Говорят о любовной интуиции. Это означает: любовь испытывает аллергию на речь.
Тот, кто впервые любит, закрыт для всякого признания.
То, чего он прежде не знал (то, чего он не знает сейчас, поскольку не имел способа ни узнать прежде, ни запомнить), — это то, о чем он думает, будто не знает этого. И он возобновляет то, о чем думает, будто он этого не знает.
Даже самому себе, под гнетом воспоминания, которого он не может ухватить — ведь оно предшествует персональной памяти, снятию с креста, слому языка, — даже самому себе тот, кто любит, не может признаться в том, что он испытывает.
Неспособность слов назвать чувства — это не просто нехватка смысла. И не семантическая несостоятельность, свойственная речи (и не свойство завороженности, поглощающей суть разговора). Для людей, проникнутых общим языком, ежесекундно по капле вливавшимся в них еще до их рождения, сама речь превратилась в смысл.
Речь, слившаяся с человеческим телом, есть смысл.
Влюбленный, влюбленная — каждый вырабатывает: 1) средство связи, более личное, чем социальное; 2) способ проверки. Любить — значит уметь разгадать другого. Разгадывание — условие любви, хотя и не может считаться ее определением.
Или, скорее, это definitioв древнем смысле слова: установление прямоугольной территории в противоположность звериному или астральному круглому гнезду. (В древнем языке слово pagina— страница, и pagus— страна.) Это небесный прямоугольник страницы, через которую перед глазами авгура, наблюдающего небо и движущиеся звезды, пролетит его личная
Aporia [116] . Сложность в следующем: наилучшими прорицателями остаются враг (возможно, такой же, как мы, умеющий любить крепче всех) и параноик.
116
Затруднение ( греч.).
Аргумент XIV. Враг — лучший гадатель по внутренностям животных, параноик — лучший астролог, чем любой влюбленный.
Я никогда не раскаивался в том, что в тяжелые времена посоветовался с моим недругом. С врагом важно не следовать полученным от него советам и не поступать вопреки. Дело в том, что он пытается запутать вас своими пророчествами.
С параноиком еще проще: следует скрупулезно, до мельчайших деталей и нюансов, поступать прямо наоборот тому, что он предлагает. Его изощренная недоброжелательность почти граничит с чудом. Лучше советоваться с параноиками, чем с ясновидцами. Их прозрения надежны. Недоброжелательность, достигнув такого уровня великодушия, может внезапно обернуться здравым смыслом.
Аргумент XV. Любовь считает взаимность совершенно невозможной (более невозможной, чем гомосексуальная взаимность не на жизнь, а на смерть: братство, соперничество, дуэль), но ей трудно избежать взаимности, потому что на нее толкает язык. Люди редко остаются безучастными к вожделению. Буриданов не так уж много на свете. Потому что человек всегда вожделеет к другому человеку. Любовь удваивает физическое вожделение. (Любовь множит досаду желанием, concupiscentia [117] посредством invidia [118] : завораживающий облик упорствует и обретает твердость.)
117
Вожделение ( лат.).
118
Зависть, ревность, ненависть ( лат.).
Аргумент XVI, касающийся места.
Душа и место — не субъект и объект. Они друг для друга отголосок, зов, созвучие; они намеком перекликаются друг с другом, как настроенные струны. В намеке не может быть посредничества. Намек — это внезапное отсутствие посредника, переносчика, метафоры, посланца, преграды между двумя существами.
Один человек мгновенно начинает отзываться на трепет другого, от которого он даже еще не успел получить сигнала. Тело, вздрагивающее от радости, и дрожащая крайняя плоть объединены общим трепетом: одно расправляется и расширяется в другом, и все вместе восходит к единому источнику.
Определение. Всякий струящийся источник есть место места.
Струны роялей, которые звучали и внезапно замирали в тишине, были нашими партнерами, а мы, возможно, были их партнерами. Все на этом отрезке места и времени пыталось понять, каким образом мы доберемся друг до друга.
Бывают места или мгновения, когда все достижимо.
Бывают мгновения, поглощающие нас целиком. Тогда невидимое прошлое смыкается над нами. Наше существование перемещается куда-то.