ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
– Ваш братец Жан, как вы его называете, - ответила она так легко и непринужденно, словно не нуждалась ни в каком поощрении.
– Неужели?! – Я не скрывал того, что для меня это было полной неожиданностью. – Неужели мой братец к вам пожаловал?!
– Да, он принес билеты в цирк на свое представление. Обещал, что это будет нечто… нечто совершенно удивительное. Вообще был очень мил, оживлен и любезен. Мы с ним долго говорили о погоде, о последних грибных дождях, после которых у нас всегда наступают заморозки. Но почему-то мне показалось, что он непременно
– Ну, тогда это не в счет. Еще кто?
– Наш Олеандр, а его послал Председатель.
– Какой это Олеандр еще у нас выискался?
– Ну, Оле…Оле Андерсон.
– Ах, эти ваши прозвища, ей богу! – Мы с Цезарем Ивановичем оба изобразили неодобрительное отношение к прозвищам, затуманивающим суть дела. – Значит, Председатель ему доверяет.
– Нашему Оле? Ну, конечно! Он же всеобщий любимец! Как можно ему не доверять!
– А зачем им, однако, так срочно понадобился ключ?
– Они хотят что-то спрятать в тайнике, как я поняла. – Небрежная, легкомысленная и отчасти капризная улыбка Софьи Герардовны взывала к тому, чтобы мы не особо полагались на ее понятливость.
– Что именно?
– Что?.. – спросил я после того, как этот вопрос уже задал Цезарь Иванович, и смутился, почувствовав, что мы слишком наседаем на бедную старушку.
Софья Герардовна тыльной стороной ладони коснулась лба, не скрывая того, что мы ее немного утомили.
– По словам Олеандра, зарубежную переписку нашего общества.
– Ах, переписку! Расскажите, расскажите! – Я умоляюще посмотрел на Софью Герардовну, словно у меня были причины для подобной настойчивости. – Что же в нее входит, в эту самую переписку?
– Копии писем Председателя, посланные главам правительств, президентам, финансовым магнатам, лидерам партий, деятелям церквей и различных конфессий, международным авантюристам, и полученные им ответы. Оказывается, среди всех них тоже есть тонкие ценители плохой погоды.
– Авантюристам? – Из перечисленного ряда я выделил то, что несколько настораживало и смущало.
– Да, очевидно с целью перевоспитания. Иного объяснения я, признаться, просто не нахожу. – Заговорив о воспитании, Софья Герардовна отняла ото лба ладонь, и я убедился, что на ее прояснившемся лице не осталось ни малейших следов былой усталости.
– Позвольте, позвольте, - вмешался Цезарь Иванович под влиянием возникшего недоумения, - а разве зарубежная переписка хранится не в вашем архиве?
Он медленно перевел взгляд с Софьи Герардовны на меня, словно с меня-то во многом и следовало спрашивать.
Я же был вынужден вздохнуть, развести руками и с бессильным сожалением подтвердить:
– Увы, не в моем.
Глава девятнадцатая, повествующая о том, как я поднимал (зачеркнуто)… ставил вопрос о том, чтобы архив нашего общества хранился в одном месте
На
Не слушается, дрожит, вытанцовывает и выпадает из рук. Уф! Вот и приходится теперь зачеркивать, вымарывать и исправлять.
Не поднимал, а… положим, ставил вопрос. Да и какой там ставил – робко этак приставлял, прислонял к стенке, как велосипед на спущенной шине, если надо принести насос и накачать. Отваживался лишь заикнуться, заискивающе обозначить, привлечь внимание, да и то в самой обтекаемой, завуалированной форме, как к тому обязывало присутствие Председателя. Его-то я никак не хотел скомпрометировать и стремился уберечь от любых подозрений.
И тем не менее положение обязывало, и я вынужден был соответствовать.
Вот я и старался, усердствовал, всем своим видом соответствовал. Упрашивая всех не расходиться, я звонил в колокольчик, постукивал карандашом по столу и умоляющими жестами пытался заверить, что надолго их не задержу – всего лишь на полчаса, не более. Полчаса – это же такой пустяк. При этом я показывал, наглядно демонстрировал всем руку с часами на запястье, предлагая заметить время и убедиться, что короткая стрелка не опишет и половину круга, как мы уже благополучно покинем зал заседаний (обычно мы собирались в помещении бывшего шахматного клуба).
Когда шум, толкотня, шарканье ног, грохот стульев временно стихали и возникала томительная, выжидательная пауза, я, сняв с руки, положив перед собой часы и поправив крапчатый галстук, признавался в намерении сказать несколько слов об архиве нашего общества.
Вернее, о создавшемся положении с архивом. Невозможности терпеть и необходимости изменить. О том, что кризис назрел и налицо все признаки ситуации, которую учебники истории для старших классов некогда именовали предреволюционной.
Смиряясь с этим как неизбежностью, все обреченно (хотя в этом угадывалось и некое облегчение) вздыхали; кто-то снова садился, кто-то продолжал стоять, скручивая хвостики из бахромы скатерти или складывая ступенчатой башней на блюдце сахар. Я же упоенно пускался в рассуждения о том, что такое архив, каково его значение для нашего общества и как важно, чтобы он хранился в одном месте и в одних надежных руках.
Моих, разумеется.
Иначе, добавлял я, архив перестает быть архивом, а превращается в случайное собрание бумажек, которое сегодня есть, а завтра оно улетучилось, разлетелось, рассеялось и бесследно исчезло к нашему прискорбному, но запоздалому сожалению.