Тайны и судьбы мастеров разведки

Маслов Сергей

— Тем не менее порой пытаются провести параллель между генералом Вольфом и адмиралом Канарисом. Ино­гда последнего даже ставят вам в пример.

— Ну, эта параллель, по сути, вытекает из предыдущей. А какое, собственно, сопротивление Гитлеру оказал Канарис? Он примкнул к оппозиционному кругу. Я не могу сказать, что я к кому-то примкнул. Но вокруг меня было много министров, членов Центрального Комитета, с кото­рыми мы довольно откровенно обменивались мнениями. Если сейчас действительно принять аналогию с гитлеров­ской системой, то меня должно было бы накрыть МТБ во главе с Мильке. Меня должны были бы расстрелять или отправить в концлагерь. Уже одно это говорит, что анало­гия хромает.

То, что делал Канарис, я, может быть, тоже делал. Но собрать, скажем, пару генералов, организовать какой-то путч... Эта идея мне и в голову не приходила, потому что была нереальна. Я бы просто не нашел второго генерала, который был бы готов пойти на это. Я считал, что един­ственной моей возможностью было высказать свою точку зрения. Возможно, мне это нужно было сделать раньше. Может быть, нужно было быть последовательней. Но сейчас, работая над новой книгой, я все больше думаю над этим. И если совсем честно — я не нахожу ответа на вопрос: что я действительно мог сделать? Демонстративно перейти на Запад? Такой мысли мне не приходило в голову никогда. А сравнивать, конечно, можно с кем угодно.

—Люди в вашем возрасте трудно расстаются с идеала­ми. Но, может быть, дело не только в возрасте?

— Не знаю, может быть, и в возрасте. Когда из жизни уходят идеалы, из нее уходит романтика. Но не в ней, главным образом, дело. Ведь социалистическую идею не Маркс и Энгельс выдумали. Она созрела как историческая объективность. Развитое капиталистическое общество, в котором я сейчас живу, не в состоянии дать ответы на во­просы, без решения которых человечество не имеет буду­щего. Но поиск ответов на вопросы, которые ставит жизнь, никогда не кончится. Последствия страшного поражения, которое мы потерпели, непоправимы. При жизни одного или двух поколений, но это не меняет сути дела.

— Возвращаясь из России в Германию, как вы пишете сами, вы продумывали различные варианты того, что могло произойти. Считали ли вы реальной возможность физи­ческого устранения вас как человека, который слишком много знает?

—Мысль об этом была, но я не относился к ней серьез­но. Считал: пока я буду в руках властей, смогу довольно уверенно себя чувствовать. Считал так в отличие от дру­зей, которые пророчили мне самое худшее. Но во время короткого пребывания в тюрьме я все же был более собран, чем всегда, и с повышенным вниманием следил за своим окружением. Все-таки печальные примеры в истории моей службы были. А вообще, если честно, много я об этом не думал.

—Что легче: быть «человеком без лица» или человеком, чье лицо знает каждый встречный?

— Я никогда не считал себя человеком без лица. Это просто западные разведки и журналисты за мной плохо следили. Я всегда был связан с общественностью. Бывал, выступал в школах, которые носили имя отца (известного писателя и драматурга Фридриха Вольфа — Примеч. авт.), в воинских частях, в больницах. Сидел на трибунах во время парадов и демонстраций. Как-то в 1985 году один западный журналист действительно исхитрился сфото­графировать меня во Дворце республики. Он, наверное, состояние сделал на этой фотографии.

— Но первое — после многолетнего перерыва — ваше фото, в черных очках, появилось на обложке журнала «Шпигель» в 1979 году и было подано как сенсация. Тот снимок был сделан в Стокгольме случайно?

— Нет, это стало результатом наших ошибок. Это была не случайность, а целенаправленная акция. Шведская по­литическая полиция заподозрила что-то неладное. И вместе с западногерманской контрразведкой — за что я на шведов в обиде, потому что никакого зла им не причинил, и вообще считаю это нарушением нейтралитета (смеется) — поста­вила вблизи дома, где я расположился,

машину с аппара­турой. Было это летом 1978 года. А в январе ушел на Запад предатель Штиллер. Ему показали ряд фотографий. Он и говорит: начальник управления.

— На ваш процесс в качестве свидетеля был приглашен нынешний министр иностранных дел ФРГ Клаус Кинкель. Распространена версия о том, что он и Ганс-Дитрих Геншер в течение длительного времени знали, что личный референт канцлера Вилли Брандга Гюнтер Гийом является вашим агентом. Знали, но молчали, чтобы в нужный момент убрать Брандта с его поста.

— Ну, Кинкель это отрицает. Факт то, что западногер­манская контрразведка — ведомство по охране консти­туции — уже с апреля 1973 года, то есть за год до ареста Гийома, — точно знала, что он является нашим агентом. И об этом тогдашний президент ведомства Нолау доложил 29 мая Геншеру в присутствии Кинкеля. Кинкель сделал запись этой беседы. О ней Геншер доложил Брандту. И вот тут-то показания всех расходятся.

Во-первых, протокол беседы, вопреки установленному порядку, пролежал в сейфе у Кинкеля до ареста Гийома в апреле 1974-го — целый год! В воспоминаниях Нолау сте­пень информированности Геншера и Кинкеля описывается иначе, нежели это следует из их показаний. В общем-то Ген­шера мы отнюдь не приглашали в суд в качестве свидетеля. И почему он заявился ко мне на процесс — остается лишь догадываться. Вполне возможно, Кинкель ему сказал нечто вроде: слушай, ты меня не можешь оставить одного.

Но мы с адвокатами искали повод, чтобы пригласить Кинкеля как бывшего руководителя федеральной разведки. Потому что тема равной ответственности разведок во время процесса все время отодвигалась в сторону. Когда же мой адвокат попытался задать Кинкелю несколько вопросов, председатель суда сразу заявил: свидетель не имеет права давать показания, потому что у него нет на этот счет раз­решения правительства.

— С позиций сегодняшнего дня не было ли ошибкой внедрение Гюнтера Гийома в аппарат федерального канц­лера?

— Задним умом, конечно, все понимается лучше. Но провал Гийома и, как следствие, отставка Брандта, как вы понимаете, в наши планы не входили. Как это ни глупо, но кое-кто до сих пор пытается доказать обратное.

Гийом попал на место личного референта канцлера без нашего содействия и воздействия. Гийом ведь отвечал до этого за профсоюзы, за церковь, за какие-то второсте­пенные вопросы. По совместительству в отсутствие по­мощника Брандта он выполнял его функции. А потом так сложилось, что этот помощник стал депутатом бундестага. И тогда Гийому сказали: ну, может быть, ты будешь?

Я бы хотел увидеть такого руководителя западной спецслужбы, который бы в данной ситуации поставил бы своего агента «на тормоза» — если бы у него произошел бы подобный скачок. Что мы должны были приказать Гийому? Уходи? Не принимай предложения, найди какие-то отговорки? Занимайся профсоюзами, вместо того чтобы сидеть у канцлера?

Разумеется, последствия в таких ситуациях всегда не­обходимо тщательно просчитывать, взвешивать. Но кон­венций, договоров, защищающих высокопоставленных лиц от агентов страны, с которой под держиваются нормальные отношения, нет и не было. Хонеккер как-то заявил: если б он знал, то запретил бы это делать. Он сделал это заяв­ление в 1975 году после встречи с канцлером Шмидтом в Хельсинки — совсем по свежим следам. Шмидт тогда затронул эту тему. И Хонеккер рассказал об этом Мильке. А тот сообщил мне. Я спросил: это что — приказ? В бу­дущем ведомство канцлера не трогать? В ответ он: ну, ты понимаешь... Это обычно и Андропов говорил: мы должны работать, мы должны улучшать работу, но так, чтобы по­литика не пострадала.