Тайны Парижа

Террайль Понсон дю

Арману в течение часа до того везло, что его счастье привело в уныние его партнеров; как вдруг фортуна снова улыбнулась неаполитанцу. Он выиграл раз, затем другой, и вскоре к нему перешли все деньги играющих. Один Арман еще держался.

– Ну что же, милостивый государь, – насмешливо сказал ему итальянец, – мне предоставляется прекрасный случай пройтись по банку; только и остались мы с вами.

– Ва-банк! – воскликнул Арман, раздраженный насмешливым тоном противника.

Неаполитанец открыл карту и выиграл.

– Вы проиграли, – сказал он Арману, – передайте мне пятьдесят семь тысяч франков.

Молодой

человек побледнел; но перед ним лежало немного более этой суммы, и он заплатил.

– Ва-банк! – сказал он еще раз дрожащим голосом.

– Отлично! – заметил граф.

Неаполитанец снова открыл карту и еще раз выиграл. На этот раз Арман увидал, что не в состоянии заплатить проигрыша.

– Ва-банк! – сказал он еще раз.

– Хорошо! – ответил неаполитанец и выиграл в третий раз.

Арман потерял голову.

– Сударь, – сказал тогда неаполитанец, – вы должны мне двести двадцать восемь тысяч франков; урок немного жесток, но вы, кажется, богаты, и, вероятно, этот проигрыш не разорит вас.

– Сударь, – пробормотал хриплым голосом Арман, – я ставлю двести двадцать восемь тысяч франков…

– Нет, – возразил неаполитанец, – я пасую. Арман побледнел как мертвец, и на лбу у него выступили капли холодного пота. Он взглянул налево, где за несколько секунд перед тем сидел майор, по всей вероятности, для того, чтобы занять у него денег, так как у самого Армана не было уже ни луидора. Но майор исчез. Он уехал, оставив Армана в разгар игры. Хозяйка дома межу тем, встав с места, сказала:

– Господа! Восемь часов утра! Будьте любезны разойтись, а то вы поставите меня в неприятное положение объясняться с полицией.

Арман, шатаясь, вышел из-за стола. Даже богатые люди, как он, проиграв двести двадцать восемь тысяч франков, чувствуют некоторую неловкость и смущение.

«Положим, мой отец богат, – рассуждал он сам с собою. – У него миллион, и он очень меня любит, но как я решусь сказать ему?..»

У Армана был дом, лошади, богатая обстановка, он вел образ жизни будущего миллионера, но у него не было еще капитала, который один делает человека вполне свободным в его действиях. Полковник тратил на себя десять тысяч франков, ему же давал четыреста тысяч. Но старик распоряжался своим капиталом сам, и для того, чтобы заплатить свой громадный проигрыш, Арману необходимо было обратиться к отцу.

– Сударь, – сказал молодой человек своему кредитору, – не будете ли любезны сообщить мне, где я могу заплатить вам свой долг в течение двадцати четырех часов?

– Виноват, сударь! – ответил неаполитанец. – Мне кажется, вы забыли…

– О чем?

– О том, что вы меня спросили, знаю ли я графа Пульцинеллу?

– Да, – ответил Арман, только теперь вспомнивший о причине, приведшей его на улицу Тревиз, и вопрос неаполитанца пришелся ему не по душе.

– Мне придется дать вам несколько неприятных для вас сведений, – возразил неаполитанец.

– Для меня?

– Для вас.

Надменная улыбка скривила губы молодого человека. Неаполитанец отвел его в угол залы, из которой понемногу гости начали расходиться.

– Сударь, – сказал он, – граф Пульцинелла был прежде разбойником и звали его Джузеппе.

– А! Ну, так что же? Мне-то какое до этого дело?

– Подождите.

Бандит Джузеппе, разбогатев, переменил образ жизни, и так как он происходил из дворянского рода, то король вернул ему его права и титул, он вновь отстроил свой замок Пульцинеллу в Апеннинах и начал разыскивать в Париже женщину, которую очень любил. Ее звали Леоной. Граф Пульцинелла увез эту женщину в Неаполь и открыто женился на ней. Затем он сел в карету, чтобы отвезти ее в свой замок. Но, – продолжал неаполитанец, – в Париже в Леону был влюблен человек, которого она бросила и который поклялся вернуть ее любовь. Этот человек принадлежал к шайке разбойников, убийц, великосветских воров, главу которых звали… Ах! – прервал себя неаполитанец, громко рассмеявшись, – я убежден, сударь, что имя начальника этой шайки поразит вас.

– Посмотрим! – спокойно ответил на это Арман.

– Его звали полковник Леон.

Арман вскрикнул и отступил на шаг, глаза его горели, выражение лица было растерянное.

– Это был ваш отец! – докончил неаполитанец.

Но такое состояние Армана продолжалось недолго, уступив место гневу, и молодой человек, сделав еще шаг назад, снял перчатку и бросил ее в лицо маркизу де Санта-Крос, но последний поймал ее и спокойно сказал:

– Итак, сударь, между такими людьми, как мы, всякие объяснения излишни.

– Вы оскорбили моего отца!

– Нисколько. Я только сказал правду. Ваш отец был убийца и вор. Деньги, которыми он владеет и доходами с которых пользуетесь вы, приобретены ценою крови, и они достались ему после ликвидации дела ассоциации, главой которой он был и члены которой повиновались ему и убивали по его приказанию и под его руководством.

Маркиз произнес последние слова таким убежденным тоном, что сын полковника почувствовал, как вся кровь прилила у него к сердцу.

– Это мой отец! – повторил он хрипло. – А отец такого человека, как я, не может быть тем, что вы говорите. Вы заплатите мне за это вашей кровью.

– Меня зовут маркиз де Санта-Крос, – ответил неаполитанец. – И я живу на улице Тэбу, N 44. Я буду ждать ваших секундантов весь день.

– Они явятся к вам через час! – вскричал Арман вне себя.

– С двумястами двадцатью восемью тысячами франков, которые вы мне должны, я полагаю, – насмешливо заметил неаполитанец.

Арман побледнел.

– Потому, что, – прибавил маркиз, – вам прекрасно известно, что нельзя драться, не уплатив предварительно свой карточный долг.

– Вы получите его! – крикнул Арман.

Он вышел из залы бледный, с горящими глазами, со стесненным сердцем, как человек, которому нанесли кровную обиду.

Карета, привезшая молодого человека, ждала его у подъезда. Арман скорее упал, чем сел на подушки.

– Куда прикажете ехать? – спросил кучер. – На площадь Бово?

– Нет, нет, – пробормотал Арман, – в Пасси, на улицу Помп, к отцу.

Карета помчалась во весь дух и приехала в Пасси менее чем через час. Было около девяти часов утра. Полковник уже встал и тихими шагами прогуливался по саду. Уже с полгода старик, которого терзали нравственные муки его сына – его единственной привязанности на этом свете, его надежды, путеводной звезды – все более и более горбился, и шаги его потеряли свою уверенность, и он ходил, шатаясь.