Тайные тропы (илл. С. Бродского)
Шрифт:
– Критикует начальство! – рассмеялся Андрей.
– Да, похоже на это… «Можно уже мне поверить в то, что чем мы однажды овладели, мы удерживаем действительно так прочно, что туда, где мы стоим в эту войну, уже никто более не придет. Гитлер. 10.11.1942 года». И добавление Кибица: «Мой фюрер! А Сталинград, Орел, Харьков, Донбасс, Брянск, Киев?! Несолидно получается»… «Отступление великих полководцев и армий, закаленных в боях, напоминает уход раненого льва, и это бесспорно лучшая теория. Клаузевиц». И постскриптум Кибица: «Теория не в нашу пользу». Не завидую фюреру: подчиненные у
– А может, с собой прихватим? – вырвалось у Андрея.
Никита Родионович покачал головой: нельзя.
Друзья подождали с полчаса. Кибиц не возвращался.
– Ну, пойдем, уже первый час… Зорг, наверно, беспокоится.
…Друзей приняла жена Зорга. Самого его не оказалось дома. Она объяснила, что мужа минут двадцать назад вызвал к себе Юргенс, и провела друзей в свою комнату.
В углу стоял прекрасный, почти в рост человека, трельяж, отделанный красным деревом. На туалетном столике, на этажерке, на пианино была расставлены затейливые статуэтки, изящные флаконы с духами, всевозможных размеров баночки, пилочки и прочие принадлежности кокетливой и придирчиво относящейся к своей внешности женщины.
Жена Зорга села за пианино и бурно заиграла вальс из «Фауста».
Через несколько минут вошел Зорг, очень расстроенный, и объявил друзьям, что занятий не будет.
Ожогин и Грязнов, не вступая в расспросы, раскланялись и ушли.
– Что-то приключилось, – сказал по дороге домой Никита Родионович.
– Да, и необычайное, – согласился Андрей.
Дома друзья заговорили о тетради Кибица. Из пометок Кибица выходило, что он считает виновником неизбежного поражения Германии нынешних ее руководителей, которые завели Германию в тупик.
– Эта тетрадь нам пригодится, – сказал Никита Родионович. – Мы ее используем против него.
– Каким образом?
– Сразу сказать трудно. Надо обдумать все хорошенько и не торопясь.
В полдень в парадное кто-то постучал. Никита Родионович вышел открыть дверь и увидел Варвару Карповну.
– Вы удивлены моему приходу? – спросила Тряскина.
– Удивлен.
– У вас, конечно, будет тысяча вопросов, как и что произошло?
– Пожалуй, нет.
– Почему? – несколько разочарованно произнесла Тряскина и опустилась на диван.
– Потому что я знаю все: отец навещал вас, вы рассказывали ему, он – соседям, а те – нам.
Никита Родионович пытливо разглядывал Тряскину. В ее поведении, как ему казалось, появилось что-то новое: она стала спокойнее, похудела, исчезло дерзкое выражение глаз.
– Знать бы вот только, случайно в меня пуля попала или нет, – прищурив глаза, проговорила Варвара Карповна.
– А зачем это знать? Ну, допустим, вам скажут, что не случайно, что вы предпримете? – спросил, чуть заметно улыбнувшись, Ожогин.
– Что?
– Да.
– Поблагодарю от всей души… Если бы пуля обошла меня, тюрьмы мне не миновать. Кто бы поверил в то, что я тут не замешана!
– Стрелявший в Родэ не имел ни малейшего намерения нанести вам хотя бы царапину, – заверил Никита Родионович. И, желая
Варвара Карповна уже думала над этим и поделилась своими мыслями. Она считала невозможным в данный момент сидеть дома без дела, тем более что Гунке, посетивший ее в больнице, сказал, что ждет ее в гестапо. Тряскина знала также, что на ее место никто еще не принят.
Ожогин тоже считал, что рвать отношения с гестапо сейчас невыгодно, но промолчал.
– Я согласна подождать, – сказала Варвара Карповна. – Но у меня так много неясностей, в голове – сумбур…
– То есть?..
Тряскина нахмурила лоб, сделала над собой усилие, будто что-то припоминая, и заговорила вдруг быстро, горячо:
– Как нам удастся реабилитировать себя, оправдаться перед советской властью? Мы уничтожили Родэ. Вы жертвовали собой, а я приняла пулю. Но кто же поверит, что убили, допустим, вы, а убийству содействовала я? Подобное может заявить любой, тем более что виновник не найден. Чем же мы докажем то, что сделали?
– На этот вопрос я вам уже отвечал, – спокойно произнес Ожогин. – Положитесь целиком на меня.
– Хорошо, – вздохнула Тряскина, – я согласна, но меня волнует и другое: достаточно ли того, что мы сделали для искупления нашей вины?
– Нет, пожалуй, недостаточно. Точнее, очень мало.
Тряскина прислонила голову к стене и задумалась.
– Да, – произнесла она тихо, – но что я могу еще сделать?
– А вот об этом давайте подумаем сообща.
27
Пришел яркий май, с нежной зеленью распустившихся деревьев, с ароматом цветущей черемухи, с соловьиными трелями на зорьках, со звоном разноголосых птиц. Перестала дымиться земля, просохла, прогрелась, покрылась ярко-зеленым ковром.
Все ожидали дождя, но его не было. Бездождной оказалась большая половина апреля. Бездождьем начался и май.
Сегодня с утра на горизонте появились темные облака, загромыхали первые раскаты далекого грома, дохнуло свежестью, но дождь так и не пошел.
– Плохо дело: засуха будет с весны, – сказал Кривовяз, внимательно осматривая чистое небо. – Вот смотри. – Он сорвал едва возвышавшийся над зеленым покровом лесной полянки стройный одуванчик и подал его начальнику разведки Костину. – Он в эту пору должен быть в два раза больше, а не таким карапузом…
Начальник разведки посмотрел сквозь очки на поданный ему цветок, но ничего не сказал.
Кривовяз и Костин обогнули маленькое озеро. Его зеркальная гладь отсвечивала перламутром. Над водой летали стрекозы. Пугливые бекасы, увидев людей, вспорхнули и исчезли на другом берегу.
– И озеро недолго проживет без дождя, – заметил Кривовяз, – иссохнет…
Костина удивляли слова командира. Почему его беспокоит отсутствие дождя, судьба никому не нужного лесного озера, все эти одуванчики, стрекозы и бекасы? Сейчас не до этого. Настала третья партизанская весна, и чем суше она, чем меньше слякоти и сырости в лесу, тем лучше для партизан, тем подвижнее и боеспособнее они будут. При чем тут эта весенняя лирика?..