Те, Кого Ждут
Шрифт:
Человеческое сердце – драгоценность, но никак не игрушка. В этом Владов был уверен нерушимо. Кем он хотел стать для Зои? Повелителем желаний и хранителем надежд. Этого он хотел, в это он верил, и более того – так он веровал. «Вначале было Слово, Слово было у Бога, и Слово было Бог, и есть Бог, и Бог есть Любовь», – так ему говорили, мягко журя и пытаясь наставить. «Вначале была Власть, Власть была у Господа, и Власть была Господь, и любуйся Властностью, и властвуй Любовью», – так он восставал, и обычники шарахались от него, как птицы от молнии… Один. Владов не боялся одиночества, как и никто не боится верных друзей.
Ещё когда они поднимали тост за свою первую встречу, за первые откровения истомившейся крови, Зоя, лукаво улыбаясь, вымолвила: «Мне кажется, наш роман в твоей
Эстетизм? Ну-ну. Был фильм о любви Шихерлис к разгильдяю Крису; были Рахманинов и Вагнер, и Зоя, оглушённая «Летучим Голландцем», трепетала в ладонях Владова; были листы нетерпеливых посланий, исписанные торопливым почерком Владова, явно захлебнувшегося полнолунным безумием; всё это было и всё это иссякло. Что осталось? Владов, пустая постель – и ночь никаких таких лилий в его зрачок не бросала, – лишь чёрная гуща лилась прямо в сердце. А ведь было всё, и Зоя, задыхаясь, стонала: «Мне хорошо…». Или: «Мне так хорошо…». Иногда: «Мне так хорошо с тобой…». Но что-то явно недоговаривалось, не было каких-то ясных и верных слов, о себе-то как раз Владов ничего и не слышал, и словно поскальзывался, и ушибленное сердце постепенно переставало доверять. Ведь всё было ясно – её Вадим не станет долго смотреть сквозь пальцы на «молодёжный период», и Владов не станет отцом её детям – ведь он годится им в братья, и… и… и… Когда-то Владов всхлипывал от счастья. Теперь…
Как всегда, они встретились у перекрёстка, где схлёстывались потоки вечно куда-то опаздывающих преследователей Мечты. Да, оставался последний перекрёсток, последнее распятие одиноких дорог, оставалось только причаститься к последнему ожиданию – и всё, и будет беленький домик Клавдии, и можно будет рухнуть в колыбель полнолунных надежд… Выждав, пока схлынет волна нечаянных соглядатаев, они вместе шагнули на уже затухающий зелёный свет. «Слушай, по моим звонкам ты мчишься, как на пожар! Здорово, я люблю скорость», – так она пошутила, но Даниилу не стало смешно – на скорости тысяча чувств в минуту с сердцем не шутят – у самого порога улыбки он замер, выдохнул: «Остановись! Останься со мной! Оставь мне свой заветный цветок!». «Милый мой, все цветы увядают», – и Владова понесло, он не мог уже остановиться, и так он выпалил: «Я никогда не был для тебя Животворящим Солнцем, да?». Зоя растерялась: «Но я же… Но мне же…», – а Владов-то никогда не ошибался, вот что! Зоя всё ещё продолжала что-то лепетать, а Владов уже уходил Карпатским бульваром от дома Лины, мимо Тайного пруда с зачахшей лилией – обратно в заплёванный подъезд. У лифта скорчилась девушка в наручниках. «Вы обручились или вышли замуж?» – съязвил Владов. Спокоен был? Был чист. Словно стряхнул наваждение. Чист и светел, как свежий пепел. Пока переодевался, пока менял бархатистую «тройку» на латаные джинсы и «косуху», решил, что хватит. Не бывать больше ни пьянящему смеху вагнеровского «Голландца», ни отрезвляющим рыданиям рахманиновского рояля. Будет безыскуственный, искренний грандж, будет дикий и дерзкий, гремучий «Жемчужный шорох». Будет: «Если я: беспечный ездок – стань отражением в зеркале заднего вида». «Вот вам и весь эстетизм», – прошептал Владов и колени подкосились. Дряхлый мотоцикл впервые завёлся с пол-оборота.
Раньше первых вздохов рассветного ветра его вынесло на объездную. Где-то меж ушами, в громадном пустом куполе ещё журчал «Жемчужный шорох». Владов поправил зеркало заднего вида. Полюбовался отражением – чисто. Безупречная чистота небес. Ни тебе танцующих лилий, ни яростных драконов – никаких вам, батенька, Шихерлис! Перед ближайшим столбом нажал на газ. Ушёл вчистую.
Никто и не сомневался, что у Владова впереди головокружительное будущее.
Сомнительное удовольствие
«Не может
«Не может отказать себе в удовольствии», – ухмыльнулся Владов, когда реаниматор, сшив последнюю владовскую разрывинку, завопил: «Как новёхонький!».
«Вас, милочка, я удовлетворять не собираюсь», – озлобился Владов, отшвырнув сиделку, настойчиво трясшую «уткой».
«А ты, тварь, вообще наслаждаешься!» – выпалил Владов донельзя молоденькой психиатрисе.
– Чем же? – удивилась изнеженная умничка и разъярённый Владов притих, убаюканный её текучими жестами.
– Властью над больным человеком, – нехотя буркнул Владов. – Для вас больные – как глина, из которой вы лепите образ и подобие здоровья. Вы удовлетворяетесь властью над ослабевшими людьми.
– Что плохого в удовольствиях? Или вы предпочитаете страдания? – всерьёз обеспокоилась девочка, и, беззащитная такая, сжалась, когда оправившийся, осмелевший Владов, смеясь, втекал сквозь её зрачок в храм сомнений.
– Я предпочитаю обладать и быть обладаемым, – и Владов начал… Что имел под сердцем, тем и начал. – Я предпочитаю подчиняться и владеть, но всякое владение и всякая власть основаны на ответственности, и на беспокойстве, и на заботе, и на нежности даже. Никто ведь не хочет обладать ненавистным, но все хотят того, что обожаемо, чем любуешься…
– Я вас выписываю, – сдавленно пискнула Леночка Нежина, всегда воображавшая себя ведуньей, – вы совершенно здоровы…
И дело о попытке самоубийства тотчас же закрылось. Нежным бельём.
«Не могла отказать себе в удовольствии», – отчётливо произносил Владов, и: «Стой, останься, стой же!» – захлёбывался криком. Очнуться было не сложно. От пощёчины-то не очнуться? Да бросьте!
Очнуться было не сложно. Сложно было… «Забыть, забыться, забыть, забыться бы», – мелко стучал зубами Владов, закутавшись в протёртый плед. Леночка стреляла взглядом в Ларису, спешно листала страницы книжищ. Страсть! страд! страх! – листочки корчились, строчки хлестали петлистыми нитями, Леночка путалась. «Нашла?» – Лариса подставляла ковшик с пуншем, Охтин: «Ничего, ничего, я вытру!» – разливал пряную кипель. В стаканы тоже.
После этих гипнотических сеансов, сеансов принудительного воспоминания – после них было трудно шевелиться, не то что думать. Правда, приходила свежесть. Даниил с удивлением прислушивался к собственному голосу, чистому и звонкому: «Ради чего я должен вспоминать о том, чего лишился?». «Чтобы сделать память ясной, а сердце чистым, свободным от заноз, чтобы расстаться со страданием и страхом, порождениями страсти», – шумели влажные губы, и волосы твои, Лена, как две волны, отлетающие от мраморного лба! «А ты, однако, колдунья», – восхищённо шептал Охтин, раскрытую ладонь вручая как подарок, получая лёд. Леночка мерцала своими чёрными звёздами в Ларису. Кивок, поклон, спокойной ночи, и Леночка покоила фарфоровые щёчки на кукольной подушке. Охтин метался, не решаясь целовать. Круги по спальне выводили в кухню, к раскрытому окну и съёжившейся тени. «Не спится, князь?» – выпрямлялась Лариса, а Охтин, ссутулившись: «Не называйте меня князем. Нет у меня никакой родословной. Драконит – это не династия. Драконит – это скиталец, блуждающий в сумерках, между светом и тьмой». «Дело не в родословной», – вздыхала Лариса. – «Чем ты на самом деле владеешь? Что ты можешь? Что у тебя есть ценного? Властность, влияние… Надо ведь воплощать свои способности в жизнь…» – а город уже угас, и ни единой светлинки не ластится к зрачкам, и ни единая огнёвочка не сплясала в сердце, и только голос плывёт по волнам тьмы: «Просто я как принц в изгнании. Я владею только своим сердцем, своим разумом, своей памятью». «Да уж», – зябко ёжилась мать-одиночка, – «ни наследства, ни собственности, одно лишь самообладание… Таким богатством даже невозможно поделиться». «А почему я должен делиться своим сердцем?» – вспыхивал Даниил, и вспыхивал свет, и Лена не могла разнять… Кого? Леночка так и не могла понять, что не поделили вдовец и вдова.