Театр «Современник»
Шрифт:
Это был один из многочисленных розыгрышей, которые так любят в «Современнике».
Исх. номер. Число. Подпись.
При сем препровождаем сводку форма №... Состав труппы...
Всего — 34 чел.
До 30 лет — 15.
От 31 до 40 — 18.
От 41 до 50 — 1.
Эту сводку (сведения в ней на начало 1966 г.) не нужно пояснять.
Она сама поясняет многое. «Современник» в это время — самый молодой театр страны.
Вход, номер. Число. Подпись.
Для участия в слете (следует название слета) просим направить артиста Табакова на 5 дней в...
Исх. номер. Число. Подпись.
Объяснительная записка к акту
«Современник» разговаривает с фининспектором о поэзии. Исх. номер. Число. Подпись.
Театр «Современник» обращается в Главное управление торговли с просьбой выделить фонды на покупку редких кружев для спектакля «Обыкновенная история».
От папки оторваться нельзя, право же, когда-нибудь ее надо опубликовать!
Одиннадцать часов утра
Начинается репетиция. Сегодня прогон первого действия «Обыкновенной истории». За режиссерским столиком Галина Волчек. Рядом с нею консультант по манерам Елизавета Григорьевна Волконская (одна из последних представительниц знаменитого российского рода).
— Сева! Сева!.. Нет, не стану, посмотрю, что будет, ни одного слова не скажу!.. Где артисты?
Галина Борисовна в сильном гневе. Бурлящей в ней смесью иронии и серьезности она напоминает Ефремова. (Между прочим, в «Современнике» каждый чем-нибудь напоминает Ефремова!)
У нее наступил момент в работе над спектаклем, который похож на перевал в горах. Уже много сил затрачено на восхождение, и видна наконец вершина, и немножечко надоело идти. Все знают, что после вершины начнется спуск, станет полегче и будет виден пункт прибытия. А пока они на пределе сил, и ряды их расстроены. Лето, жарко, надо бы в отпуск... Каждый подбадривает себя как может. Табаков надел парик продавщицы Клавы из спектакля «Всегда в продаже» и пририсовал усики («ну пусть у меня усики будут, потом сотру!»). Козаков в костюме графа (он поначалу должен был играть эту роль, потом его перевели на Адуева-старшего) усаживается в партере и до последней возможности говорит о постороннем. Лиля Толмачева даже не заходит в зал, сидит возле буфета. На лице Кваши, играющего дядюшку (он тогда должен был играть именно эту роль, но не сыграл — отдал Козакову), крайняя степень раздражения.
Галина Борисовна в сильном гневе
— Ты же артист, — говорит она, — сюртук шили на Станицына, а дали тебе! Надо же смотреть! (Знаменитый мхатовский актер известен своей солидностью.)
В это время в зал просочился режиссер телевидения и гдето в задних рядах начал свою агитацию среди свободных артистов. Галина Борисовна посмотрела на него так, как порой смотрит Аркадий Райкин на безнадежных тупиц, — с печальным презрением.
Но мысли ее на сцене, на которой давно стоит декорация к «Обыкновенной истории», стоит полураздетая, не освещенная, как положено по замыслу художника, но таинственная и привлекательная. Клещами обняла нежную построечку департаментская колоннада, синяя, мертвецкая. Весь спектакль там будут скрипеть перьями чиновники, переносить от стола к столу бумаги, стучать печатями, и этот государственный «перпетуум-мобиле» сотрет, переварит и выплюнет романтического юношу с голубыми глазами и нежным овалом лица. Овал его превратится
— А здесь должно быть все сентиментально, сентиментально, — говорит Волчек, указывая на занавес, на котором буколическая сценка в духе русских пейзанок Венецианова, — здесь гравюрочки, поцелуйчики, здесь все трогательно... Ну знаешь, Сева, это черт знает что!
Тут Галина Борисовна заметила, что игровая площадка оказалась совсем уж в темноте, и, блеснув своими насмешливыми и печальными глазами, «выдала» помрежу.
— Сегодня не буду останавливать, посмотрю, как пойдет.
И «прогон» начался
Если человек, далекий от театра, впервые окажется на первом «прогоне» в «Современнике», изумлению его не будет предела. Ему покажется, что здесь собрались весьма неприятные, желчные, раздраженные молодые люди, только и ждущие случая огрызнуться, не признающие друг друга, въедающиеся в ближнего по самому пустячному поводу. Изумление этого случайного свидетеля еще более возрастет, как только он услышит первы^ реплики, которыми обмениваются сидящие в зале, услышит замечания, отпускаемые, как бы про себя, режиссером. Из этих реплик он узнает, что Игорь Кваша, например, совершенно бездарен, а Олег Табаков никуда не годится, что Михаил Козаков... Нет, что такое Михаил Козаков, даже произнести невозможно. Кроме того, посетитель услышит о том, что тот, кто ставит спектакль, не может этого делать, а тот, кто выбрал пьесу, вряд ли обладает умственными способностями, о которых можно сколько-нибудь серьезно говорить. Степень всеобщего раздражения такова, что, кажется, нет таких слов, которые они не сказали бы друг другу, и что не пройдет и мгновенья, как они вцепятся один в другого.
А между тем контуры спектакля, невидимые его участникам, явственно проступают во всем, что здесь происходит. Они в общей «установке», в ритме этих трогательных сцен, в их настроении, которого еще нет, но которое угадывается. Галина Борисовна непрерывно пишет, кажется, даже и не глядит на сцену, но она «хребтом» чувствует, что там, на сцене, и, когда кончился «прогон» и все участники его сгрудились вокруг режиссерского столика, она подробно, сжато и точно перечислила, что надо сделать.
У Галины Волчек сдержанная манера режиссерского показа. Она не проигрывает сцену, она ее рассказывает и только в крайнем случае набрасывает жестами.
— Вы не так прощались, мы ведь решили это, — говорит она Табакову... — Сонечка! Сашенька! Поцелуй! И снова — Сонечка! Сашенька! Поцелуй! Вот как...
Так возникает и трогательность... и приторность. А то и другое в этакой сентиментальной патоке необходимо первым сценам «Обыкновенной истории».
Необходима и полнейшая серьезность, когда два друга прощаются и остающийся в глуши благословляет уезжающего стихами Пушкина. Он посылает его на подвиг общественного служения, призывает быть верным идеалам юности: «Пока свободою горим!..»
— Давай не продавать того, ради чего мы жили, — серьезно говорит Волчек.
— И ты не так... (Это уже к актрисе, играющей тетушку.) Ты передай ему, что я храню цветок... Ты умеешь хранить великие тайны? Это серьезно, ведь в этих словах вся жизнь старой девы.
Получается у нее совсем без иронии. На повторном «прогоне» актеры этого не забывают. (Потом, когда спектакль был совсем готов, на премьере, зрители не увидели этой с такой тщательностью и с такими муками отрепетированной сцены. Во имя цельности спектакля ее отсекли.)