Театральная история
Шрифт:
— Я, наверное, еще чуть-чуть постою тут.
Карлик понимающе и грустно улыбнулся, еще раз пожал ему руку и медленно зашагал в сторону дома.
— Эй! — крикнул Александр бодро. Но лишь ярче ощутил контраст веселого окрика и овладевшей им тоски. Тем не менее крикнул снова, так же бодро, звонко. — Эй! До завтра!
Господин Ганель повернулся, поднял руки над головой, сложил их вместе и потряс. Наверное, это должно было означать, что все будет хорошо. Ведь он так чувствует. И тут господин Ганель явил городу и миру еще больший оптимизм: выставил вверх два пальца
Карлик стоял с поднятой рукой, являя собой живую иллюстрацию высказывания Тертуллиана “верую, ибо абсурдно”. Он упрямо верил вопреки всему — безликому небу и безликим прохожим, вопреки тотальным разрушениям Ипполита Карловича и высокомерной загадочности Сильвестра Андреева. Этот мир категорически не учитывал его, Ганелева, существования. А он стоял посреди Тверского и верил.
Наконец господин Ганель опустил победоносную длань и отвесил Александру вычурный театральный поклон, вызвав приступ хохота у двух девушек, проходящих мимо. Но господин Ганель не смутился — помахал им ручкой вполне себе франтовато. И слился с толпой. Исчез.
Мобильный Александра напомнил о себе. На экране засверкало имя “СЕРГЕЙ”. Александр почему-то сразу догадался, что звонящий ему абонент пьян.
— Саша, привет! — Голос был таким довольным, что Александр сразу начал улыбаться. — Слушай, я понял, почему в момент поцелуя, ну, когда Джульетта целует Ромео… Слушай, ты меня не слушаешь! Ты даже не дышишь.
— Я дышу. И слышу.
— Дышишь? А ну дыхни! — захохотала трубка.
— Сам дыхни, — улыбнулся Александр. — Ты тоже пьян.
— Тоже? А кто еще?
— Ипполит Карлович.
Сергей вдруг заговорил голосом человека из простонародья (он это называл “дать сантехника”):
— От этта чилавек! Уважайу.
Александр сразу решил, что не будет огорчать его — пьяного и счастливого.
— Я по делу позвонил! — насколько мог быстро заговорил Сергей. — По делу! Я понял, почему в момент нашего поцелуя я себя дискомфортно чувствую. Все из-за твоих рук! Ты берешь меня за лицо обеими руками, приближаешь, приближаешься, а руки все на месте и на месте.
— А куда мне их девать?
— Саша, это твои руки. Твое решение — куда их девать. Только не надо так долго закрывать мое лицо от зрителей.
Александр засмеялся, Сергей подхватил его смех.
Александр понимал, что никогда не будет больше стоять на одной сцене с мужчиной, который сейчас звонит — счастливый и пьяный, самовосхищенный и смеющийся над собой. И такой близкий. Никогда. Это мгновение — свою печаль, свою любовь (которую он черпал в любви героини, а героиня — в его любви), — это мгновение он запомнил навсегда. Так, как запоминают самые важные секунды, когда память навсегда фиксирует все, что вокруг, все декорации природы: бездонное черное небо, погибающий в лужах снег; машины — грязные-застенчивые-отечественные и блестящие-гордые-иностранные; злобных, уставших, лениво идущих, быстро мчащихся мужчин и женщин.
Александр долго еще будет пытаться понять: почему он вдруг, вопреки всему, почувствовал себя счастливым? Он будет
— Ну! — прокричал Сергей. — Ты уснул? Не будешь лицо мое руками закрывать? Я им не только для тебя играю. Не будь эгоистом… Да что случилось у вас там? — Даже пьяный, Сергей почувствовал неладное.
— Ничего не случилось.
— Врешь ты.
— Вру я.
— Завтра встретимся в театре. Дотянешь без глупостей?
— Поторопись.
— Саня, я тебя только об одном прошу… Саня! Не пей!
И трубка засмеялась, и гудки прервали смех. Александр почувствовал, что счастлив. И спустился в метро…
…А вышел он из метро через десять дней. По крайней мере, так ему сейчас казалось. Ведь лишь сейчас он смог опомниться. Отдышаться. Вспомнить, что случилось с ним и с Наташей. С ним и театром. При воспоминании о Наташе он чувствовал боль в левой стороне тела: плечо, грудь, рука. “Так болит мое большое сердце”, — подумал Александр и через силу улыбнулся. Увидел свое отражение в стекле газетного киоска: улыбка была странной. Как будто он собирался сказать важные, горькие слова, но кто-то залепил ему рот вот этой — чужой — улыбкой.
Он купил мороженое. Пусть холодно. Пусть он только недавно оправился от болезни. И чувствовал, что вот-вот заболеет вновь. Пусть. Он ел мороженое и вспоминал выступление Сильвестра Андреева перед труппой. Это была речь развенчанного монарха — лишь несколько человек это понимали. Но Сильвестр был великолепен: предельно сосредоточен, суров и точен в формулировках. Это выступление произвело на Александра неотразимое впечатление, и сейчас все события десяти дней-вихрей он видел сквозь него.
Андреев объявил, что по причинам, которые “всем известны, и потому я не стану их называть”, в спектакле произойдут важные перемены. Александр лишается роли Джульетты. Он будет играть Тибальта. Господин Ганель меняет концепцию роли брата Лоренцо: буддизм изгнан, пришло христианство. На роль Джульетты претендент ищется. “Не претендент конечно же, — без улыбки поправил себя режиссер в полной тишине, — а претендентша. Все изменилось. Все”.
…Мороженое обжигало губы, леденило язык, сладким холодом растекалось по небу. “Вот для Наташи было бы раздолье, — подумал Александр, —посочинять, почему небо и нёбо — такие похожие слова… Наверняка сказала бы какую-нибудь нелепость вроде “каждый носит с собой нёбо… Зев небесный…”
Александр подумал о том дне, когда привел Наташу в театр.
Долгожданное “в пятницу в пять”. Помнил, как смотрел в ее глаза (испуганные), сжимал ее пальцы (дрожащие). Помнил, как подумал — а стоит ли театр со всем его возвышенным мусором таких страданий? Женщина, которую он так любит, сейчас мучается от одной мысли, что кто-то ей совсем незнакомый может ее отвергнуть. Страдает от предчувствия, что придется ему не по вкусу.
И насколько этот экзамен ей важнее, чем то, что он, Александр, ведет ее за руку. Что он с нею нежен. “Мы разрываем свои души из-за миражей”, — сказал он, закрывая дверь на ключ. И крепче сжал ее руку.