Театральная история

Соломонов Артур

Пока Александр шел, он заболевал — текли слезы, сопли, дождь. Зима глубокая, беспросветная, всеохватная. Разве можно не заболеть в такую погоду? Да еще и когда мысли твои сродни зиме, из них струится холод, они рождают насморк, они слезят глаза.

Если бы Александр увидел себя со стороны, то отметил бы, что ведет себя весьма нетривиально. Он остановился на углу потемневшего от времени и от того, что уже наступил вечер, дома. Прислонился к трубе. Лбом. Слушал, как мелко и быстро тарабанит мелкий и быстрый дождь. Дождь был почти незаметен, и оттого казалось, что ему не будет конца. Вода

лениво капала из трубы, образовывая, как потом сформулировал это в дневнике Александр “небольшую, но надолго прибывшую на эту землю лужу”.

Александр собрал ладонью воду, промочил ею лоб, глаза, и, помедлив немного — шею. Охладил себя и снова пошел, медленно и неровно.

Он шел, чувствуя холод снаружи и жар внутри. Верный признак болезни. Верный признак боли.

Он долго стоял у двери в свою квартиру. Стоял почти вплотную. Всматривался. Прикасался. Отдергивал руку. Наконец распахнул — нешироко. И протиснулся в проем — робко. С мокрой от дождя одеждой и от слез лицом, он вошел прямо в комнату. Наташа сидела на диване. Не повернулась в его сторону. Он спросил:

— Наташа, я правильно понимаю?

— Надеюсь.

— Зачем тебе это?

— А зачем мне вообще все?

Она внезапно вскочила с дивана. “Боже, да она в ярости”, — с изумлением подумал Александр. Этого он никак не ожидал. Дождь тарабанил — мелко, быстро — в голове. Он все сильнее погружался в болезнь, слушая, как Наташа кричит, не замечая ни темнеющих кругов под его глазами, ни его пылающих щек.

— А зачем мне вообще все? В целом? Частями? Чем это хуже?

— Хуже чего?

— Того, что есть.

— Лучше бы лучше.

— Лучше бы — да. Но — но.

— А я?

— А я? — спросила она и усмехнулась. — Вот так вот мы и живем. Ты говоришь “А я?”, я отвечаю “А я?” И чему ты удивляешься?

Александр сел на диван, который мгновенно стал впитывать его влагу.

— Я не понимаю тебя.

Она заговорила столь же резко, как раньше, но уже тише:

— Я в этом не нуждаюсь.

— А я? — беспомощно отозвался Александр и облизал губы.

Наташа захохотала.

— Ты все время будешь повторять?

— А ты?

— Мне нужно уехать.

— В куда?

— В тебе-то что?

— Я люблю.

— Помню, когда ты сох по Сергею, я тебя поняла.

— Сох!!! — Он повторил это слово, не веря, что услышал его. — Сох? — повторил он снова, изумляясь внезапной жестокости своей подруги. Дождь усилился, застучал сильнее. Александр закрыл уши, но тут же отнял руки. — “Нелепый

жест. Дождь же внутри”, — подумал он, и частью пока еще не тронутого болезнью сознания понял, что мысль еще нелепее жеста.

— Но это было другое, — не глядя на Наташу, едва слышно, сказал он. —

И это другое.

— Мы пожалеем.

— Мы?

— Ты. Я. Мы.

— Ты — возможно.

— Зачем так? Жестоко зачем?

— Смешно по-другому. Нежно сейчас — смешно.

— А я и смеюсь, Наташа.

— Мне кажется, совсем наоборот.

— Зачем ты меня мучаешь? Если бы понять — зачем? Мне стало бы легче.

— А ты?

— Я?

— Ты.

— Мучаю тебя?

— А что ты сейчас делаешь?

И навсегда в памяти остались ее глаза: невыносимо зеленые.

Когда Наташа ушла, он продолжал слышать “а ты, а я, а ты, а я, ты пойми, ты пойми”, и надо всем царственно возвышалось: “ваша подруга изумительна”.

Провал самоанализма

Ипполит Карлович прощался с Наташей намерено сухо: словно провожал горничную, исполнившую немного больше обязанностей, чем оговорено в контракте. Сказал, что ее ждет машина и пожелал “всех благ”. Наташа была потрясена этим словосочетанием. Ничего не ответила. Ипполита Карловича совершенно не изумила невежливость гостьи. Пожелав ей “всех благ”, он удалился. Неспешно.

Выйдя из дома, Наташа увидела в огороженном высоким каменным забором дворе машину, которая должна была увезти ее. Неподалеку стоял отец Никодим и тихо что-то втолковывал незнакомому ей молодому человеку. Священник отчаянно старался сделать вид, что не замечает ночную гостью недоолигарха. Заметив, что отец Никодим прячет взгляд, Наташа подошла к нему почти вплотную. Тот встрепенулся, словно вор, застигнутый врасплох.

— Не бойтесь, я не благословения подошла просить, а успеха во всех делах вам пожелать. — Наташу саму изумила дерзость, с которой она обратилась к священнику. Видимо, после высокомерного прощания Ипполита Карловича ее ранило любое проявление неблагосклонности. Отец Никодим с кротостью ответствовал:

— Я буду молиться о вас и о нем.

Наташа отшатнулась от черного цвета его рясы, от его сострадательного взгляда. Быстро зашагала к машине. Села, громко хлопнула дверью, открыла окно и крикнула, заставив шофера вздрогнуть:

— Вашими молитвами! Что бы мы без них делали этой ночью!

Отец Никодим глубоко вздохнул, перекрестил Наташу и машину и вошел в особняк. “Я больше не могу находиться в этом доме. Мое присутствие помогает дьяволу смешивать зло с добром, делать их неразличимыми, — горестно восклицал он про себя. — Сейчас я скажу Ипполиту Карловичу, что это был