Театральная история

Соломонов Артур

Отец Никодим хотел добавить “Он мне закроет путь к моему призванию”, но сказал:

— Что-то настолько мерзкое, что я не смогу больше переступить порог вашего театра.

Ипполит Карлович со вздохом сообщил:

— Я замерз. А ты?

— Я нет, — ответил отец Никодим.

— Давай я из машины буду с тобой разговаривать.

Ипполит Карлович забрался в машину. Мелькнула у него мысль, что священник, зная его пристрастие к людям талантливым,

прикидывается, будто одержим творческим пламенем. Но эту мысль он отринул как гадкую и недостойную.

— Православная церковь обязана искать новые формы воздействия, — уже тише, но упрямо твердил отец Никодим. — Иначе мы станем союзом бабушек.

И в меньшей степени дедушек, — улыбнулся он и произнес негромко, но

твердо: — А потому нам нужен православный театр. Первый в истории России.

И мира.

Ипполит Карлович глянул на него непроницаемо-серыми глазами:

— А может, тебе лучше заняться православной нефтедобычей? Я могу подсобить. Я это даже легче себе представляю. Чем то. О чем ты говоришь.

Отец Никодим был оскорблен. Он впервые высказывал свои недооформленные идеи, свои мечты. И прекрасно понимал, что говорит нечто на грани не только абсурда, но и ереси. И когда услышал от другого человека то, о чем подозревал и сам — обиделся. И тем самым опроверг одну из самых глупых в мире сентенций: “на правду не обижаются”. Но самое главное, самое печальное заключалось в том, что он понял: Ипполит Карлович не верит в него как в религиозно-театрального реформатора.

— Знаете что, — упавшим голосом сказал отец Никодим, — дальше я пойду пешком. Извините, если сказал лишнего. Спаси Господи.

Он развернулся и зашагал прочь. Даже следы, которые он оставлял на снегу, показалось Ипполиту Карловичу, излучали обиду. Шофер вопросительно глянул на босса — будем догонять? Или отпустим?

— Вот человек нескучный. Да? — помолчав, обратился Ипполит Карлович к шоферу.

— Да, — ответил тот со скучающим видом. Ему давно уже хотелось домой.

— Не будем его. Беспокоить. Пусть мечтает. А мы домой.

Шофер с облегчением нажал на газ, и через десять секунд они проехали мимо отца Никодима. Ипполит Карлович помахал ему рукой и улыбнулся. Священник даже не повернул головы.

— А можно я теперь буду тебя называть отец Кинодим? — крикнул Ипполит Карлович, но ветер унес его дерзость в противоположную от священника

сторону.

“А Сильвестра надо прижучить, — подумал недоолигарх. — Затеял какую-то мерзость. Назначил Наташу. Всему миру меня на посмешище выставляет. Значит, спектаклем этим не дорожит. Это ясно. А Наташа одарена! — Он улыбнулся. — Какой бенефис устроила в четыре утра! Настоящее горловое пение! Думала, я поверил. Вот ведь загвоздка — женский оргазм тоже требует веры… Надо бы втолковать отцу Никодиму, что веры требует не только его профессия… — мягкий ход машины умиротворяюще действовал на Ипполита Карловича. —

А как святой отец возопил, когда про Сильвестра речь зашла.

Тоже почти горловое пение… Знаю я, какая причина у этого вопля. Зависть”. И приятное чувство всепонимания снизошло на Ипполита Карловича. Он глядел, как снег укрывает дома, и его душой овладевал покой. И он вновь поверил, что смерти — для

него — не будет.

…Священник замедлил шаг. Отдышался, огляделся. Безветренно. Тихо. Снежно. Вдохнул холодный воздух. Остановился. Почувствовал окружающую его безбрежность. И ему стало неловко за столь истовую защиту своих идей.

Он подумал, что сейчас, в тиши и одиночестве, можно вспомнить школьные годы. Достал сигарету, зажег, и стал мастерски пускать изо рта кольца. “Что я рву, что я мечу? Тихо, тссс… Ведь главное случилось. Я все рассказал Ипполиту Карловичу”, — думал отец Никодим, исторгая кольцо за кольцом. “Я смиренно буду ждать, какое будущее пошлет мне Бог. Смиренно…”

Театральные атаки

Их было двое — Сильвестр Андреев и господин Ганель. Они были объединены — заговором. А раз заговором — значит, и тайной.

Последние две недели, после каждой репетиции, они сидели в кабинете Андреева и обсуждали во всех деталях пятиминутную интермедию, которая должна начаться перед вторым актом “Ромео и Джульетты”. Интермедия была призвана покрыть позором Ипполита Карловича и отца Никодима. Играть в ней должен был только господин Ганель.

Как всегда, ровно в девять зашла Сцилла Харибдовна и принесла два бокала воды: господин Ганель стал приобретать привычки Сильвестра. Он полюбил простую воду. Порой он даже — неосознанно — добавлял в свой голос интонации Андреева. А у себя дома давал волю подражанию уже вполне сознательно. Стоя перед зеркалом, покрикивал: “Репетируйте, пока мне не станет интересно!” Через час проходил мимо зеркала и с презрением бросал: “Мне все еще не интересно!”

А сейчас он смотрел на Сильвестра, делал маленькие, почтительные глотки и шептал:

— Об этом будет говорить вся Москва. Это войдет во все учебники… По истории театра…

— Это не войдет. Поскольку к искусству отношения не имеет, — равнодушно, как будто речь шла не о нем, отвечал Сильвестр.

— Но в книжки ваших биографов точно войдет. — Господин Ганель глотал и восхищался. — Я так благодарен вам, что могу быть к этому причастным!

Эти речи не были льстивыми. Господин Ганель любил Сильвестра, а разве можно назвать лестью слова восхищения тем, кого любишь? Молитва — разве лесть Богу? Это свободное выражение любви и веры. Так и слова господина Ганеля не были запятнаны подобострастием.

— Благодарен, что можешь быть причастным… — задумчиво повторил Андреев слова господина Ганеля. — Ты же и так, телепат, угадал, что я тут затеваю? Да? — улыбнулся Сильвестр, и господин Ганель улыбнулся в ответ. Со временем он научился-таки догадываться о том, что творится в Сильвестровой голове. — Ну вот. А потому и увольнять тебя уже поздно было. Что мне оставалось делать? Только, как бы сказал отец Никодим, причастить.