Театральная история
Шрифт:
— Любительщиной отдает? Дилетантизмом? Да, Ганель?
Карлик кивнул, поскольку высказать свою подлинную мысль при всех
не мог.
— Ты прав, Ганель. Но первые опыты атакующего театра не могут не быть любительскими. И помни: мы убиваем столько зайцев, что игра стоит свеч.
“Зайцы… свечи… Что это с ним?” — подумал господин Ганель.
А Сильвестр продолжал:
— Отец Никодим хочет, чтобы церковь пришла в театр. Ну а мы приведем театр в церковь.
Иосиф еще сильнее затосковал, но кивнул одобрительно.
— Я в последнее время часто думаю о том, как узко, как убого мы понимаем театр. Ты поразмысли. И ты поразмысли! — обратился он к Иосифу, и тот еле удержался, чтобы не принять позу роденовского мыслителя.
Сильвестр сделал несколько больших шагов — от кресла к двери. Остановился, оглядел свою публику: Иосиф слушал пристыженно, Ганель — восторженно, Семен — учтиво.
— Попробуйте сформулировать: театр — это то-то и то. Вы будете правы только одну секунду. Через мгновение эта истина покроется морщинами, умрет и исчезнет. То же самое происходит с любой мыслью о жизни. Когда и кто выпустил закон, что театр может пребывать только в определенном для него здании? Кто его туда заточил? Мы? С прискорбием констатирую — да, это сделали мы, театральные, черт нас побери, деятели. В семь или восемь часов вечера театр робко вступает в свои права. А еще занавес надо открыть, а то театру и не прорваться к людям. А настоящий спектакль может начаться в любую секунду и где угодно! И никто от него не защищен. Никто не в безопасности! — Сильвестр вдруг стал пародировать стиль проповеди. — Ибо было сказано — играйте только на сцене! А я говорю вам — выпустите театр из душного помещения! Было сказано — театр должен знать свое место! А я говорю вам — нет такого места, куда театр не имеет права проникнуть! И завтра мы это докажем.
С акции “отец Никодим становится актером” я начинаю новую театральную эру. Кто желает, пойдет за мной.
— Сильвестр Андреевич, вы же просто сорвете службу, — столь же ласково, как и раньше, заговорил Семен. — И у нашего театра начнутся проблемы. Церковь лучше не трогать, вы же знаете. Влиятельная организация. Пришлют к нам всякие инспекции с проверкой.
Директор театра сильнее, чем безумия Сильвестра, боялся проверок, а тем более — проверок с пристрастием.
— Семен, дорогой, ты, как бы сказал отец Никодим, в ересь сейчас впал. Какой самоубийца пошлет проверять театр Ипполита Карловича?
Семен развел руками — да, тут вы правы. Однако не преминул напомнить:
— Но сам Ипполит Карлович спектаклю в церкви рад не будет.
— Ты прав! Не о таком театре он мечтал. Я знаю, как защищаться, но сейчас не в этом, не в этом сейчас дело… — Сильвестр снова разгорячился. —
Я чувствую призыв других пространств. Я хочу играть спектакли в каменоломнях, в детских домах, в нотариальных конторах, в зоопарках и тюрьмах…
Я чувствую призыв другого зрителя. Я хочу играть перед преступниками, деревенскими старухами, глухонемыми, умалишенными — и каждый, каждый раз искать с ними общую территорию, общий язык, общую энергию и общие чувства. Вот — задача! Моя и Питера!
— Какого Питера? — не без тревоги спросил директор театра. Но Сильвестр не ответил ему. Он мечтал.
— Вот задача ближайших лет! А потом, обогащенный и освобожденный, я вернусь в обычный театр, и все увидят
Сильвестр остановился. Посмотрел на кресло, подумал — не сесть ли? — но решил продолжить мечтать стоя.
— Что должно произойти завтра в церкви? Помимо того, что отец Никодим поймет наконец, в чем его истинное призвание? Мы должны будем найти контакт с теми, кто, скорее всего, театр презирает. Найти общую территорию с теми, кто боится даже думать о чем-то общем с такими, как мы. Вот задача — конкретная артистическая задача завтрашнего дня. Она стоит только перед господином Ганелем и отчасти передо мною. Для вас, господа теоретики и директора, нет в этом пользы. А я завтра многое пойму. О театре! По реакции прихожан, по тишине, которую создаст их страх и трепет. По первым робким крикам протеста. По сгущению в воздухе самых разных эмоций. Я пойму то, чего не понял бы, здесь, в театре.
— Сильвестр Андреевич, а спектакль? — осторожно спросил директор. — “Ромео и Джульетта”, я имею в виду. Премьера так скоро… Или не скоро?
— Скоро, Семен, скоро. Сроков я не нарушу. Я выпущу его! А то, что случится завтра — только начало. Я вам обещаю тотальное наступление, повсеместные театрально-военные действия.
Вся жизнь господина Ганеля в театре летела в пропасть. И у него захватывало дух от этого полета. Он был готов идти за Сильвестром куда угодно, но понимал — такой жертвы не потребуется. Когда режиссер выиграет все раунды затеянной им битвы со священником и недоолигархом, он уйдет. И не позовет с собой его, господина Ганеля. “Он пойдет своей сверхчеловеческой дорогой, а мне останется только вспоминать о неделях, которые мы провели вместе”, — думал карлик.
Вдруг Андреев заключил Иосифа в объятья и завопил:
— Прими мой трон! — Он указал короткопалой рукой на свое кресло. — Прими и царствуй! Все клятву верности тебе дадут! Мы все! Актеры и гримеры — поклонимся тебе в одном порыве! Я так решил! Владей моей империей, Иосиф!
Объятый Сильвестром толстяк беспомощно выглядывал у него из подмышки и взглядом умолял господина Ганеля ему помочь. Сильвестр расковал объятия и оглядел растерянного и снова пристыженного Иосифа.
— Вот ты в шоке, и мне так нравится твой шок. Ты испытываешь эмоции, которые никогда бы не испытал, не устрой я это представление. Почему же мы, актеры и режиссеры, так робки! Жизнь ждет от нас совсем другого… Друзья мои, мы слишком долго робели. Зачем нам таланты? Мы живем так, что сам
Бог — Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, многие бы добавили, Бог отца Никодима, но я категорически против такой добавки, — так вот, сам Бог со скукой взирает на нас. Наше самое страшное прегрешение — мы нагоняем сон на Бога… Итак. Служба в девять. Иосиф, ты с нами? Что молчишь?
— Я с вами! — воинственно ответил Иосиф.
— Браво! Перед входом в церковь я тебе скажу, что ты должен делать.
А если скажу сейчас, ты испугаешься… О, да ты уже испугался! Хорошо, завтра я дам тебе самое легкое задание. Ну, вам пора, — сказал Сильвестр и сел в кресло. Он устал излагать свои идеи, а ничто другое сейчас для него интереса не представляло.
Семен и господин Ганель попрощались с режиссером без слов — каждому он пожал руки. И они ушли один за другим, мягко придерживая дверь в черной обивке. Иосиф же продолжал сидеть, не решаясь подойти к Сильвестру и протянуть ему руку. И не решался уйти, не подав ему руки. Заметив его замешательство, режиссер подошел к нему сам, схватил за пухлые кисти, потряс их, отлепил Иосифа от стула и мягко выставил из кабинета.