Тебе посвящается

Бременер Макс Соломонович

– Прокофий Семенович, почему Саша Тростянский не поехал? – спросил я у нашего руководителя, который наливал себе в ту минуту чай из маленького дорожного термоса.

– Саша? Он получил на испытаниях две четверки. Конечно, на устных испытаниях. – Прокофий Семенович прихлебнул из кружечки. – Ну, и, как говорится, не про­шел по конкурсу... Очень жаль.

– А если б я, допустим, получил на каком-нибудь испытании «плохо», тогда он поехал бы?

– Если б ты получил двойку? – повторил Прокофий Семенович неторопливо. (Я с волнением ждал его отве­та.) – Да, в этом случае, вероятно, Саша был бы сейчас на твоем месте. Но так как здесь все-таки ты, а не он, возьми, Михаил, у старосты

листок бумаги и напиши кратко, чем в первую голову тебя привлекает путешест­вие. Пусть об этом, Георгий, каждый напишет, – сказал Прокофий Семенович нашему старосте Жоре Масленникову. – Мы потом все листки вклеим в коллективный дневник.

Жора дал мне листок, я положил его на книжку, при­коснулся к нему отточенным карандашом, но не вывел и первой буквы: задумался...

Вагон покачивало, и кончик карандаша сам скользил по бумаге, вычерчивая тоненькую кривую. Мне вспомни­лось, как Саша Тростянский объяснял, почему, отвечая урок, скупится на подробности:

«Ведь неудобно перед учителем – он же это все без меня прекрасно знает, скучно же ему, должно быть, ко­гда я рассказываю...»

Сам я, отвечая, никогда не думал, интересно ли в это время учителю. Я стремился отвечать как можно лучше, и все. То, что учитель выслушивает одно и то же, быть может, в тысячный раз, даже не приходило мне в голову. И никому другому тоже. Одного только Сашу могло это смутить...

– Ты чего же не пишешь? – спросил меня Жора Мас­ленников. – Не знаешь что? Вот прочти для примера. – Он протянул мне веером несколько листков.

Я прочел:

«Меня больше всего радует то, что, путеше­ствуя, можно будет позна­комиться с большим чи­слом исторических памят­ников времен греческой колонизации Черномор­ского побережья»... Боль­ше ничего. Коротко и определенно. И подпись – Саша Тростянский.

Этот неподдельно серь­езный Сашин ответ привел меня в смятение. Я вдруг ясно понял то, о чем не за­думывался ни в последние дни, ни раньше. Меня не интересовали в Крыму памятники времен греческой колонизации. Я мечтал увидеть море, горы, виноградники, кипарисы, пирамидальные тополя. Меня взяли в путешествие, но интересы мои были ничуть не научные. А Саша, которого интересовали следы греческого влады­чества на Черноморье, остался дома...

И мне стало совсем не по себе.

III

Не могу подобрать других слов: каждый день путеше­ствия был прекрасным и неповторимым. Но это не значит, что мне было очень хорошо в те дни. Это значит только, что я все время ясно себе представлял, как прекрасно бы­ло бы Саше на моем месте.

Мало сказать, что мысленно я легко и поминутно ста­вил его на свое место. Буквально на все я смотрел сна­чала своими глазами, а затем – не желая того, против во­ли – Сашиными глазами. Во всяком случае, я десятки раз чутко и мгновенно угадывал: здесь ему было бы очень ин­тересно. Мне почти не интересно, а его бы отсюда не вы­тащить!..

Когда я в первый раз вошел в море (это было в Кер­чи) и почувствовал под ногами гладкое песчаное дно, окунулся в теплую, плотную, голубую воду, я завопил от радости, какой еще не испытывал, но тут же подумал: «А ведь это заслужил Саша»...

На склоне горы Митридат, где находилась, по всей ве­роятности, свалка древнего города, я вместе с другими ребятами рылся в черепках и обломках. Никто из нас ни­когда не видел такой огромной свалки, и неудивительно – в течение двух с половиной тысяч лет сюда свозили весь хлам со всей Пантикапеи! Поистине мы пришли на мусор­ную свалку истории. (Во всяком случае, потом, читая в газетах, что какой-либо деятель выброшен на мусорную свалку истории, я всегда вспоминал пантикапейскую свал­ку.) Там я нашел красный

осколок амфоры с изображе­нием черной головы козленка (на осколке было, впрочем, лишь полголовы), перехватил завидующий взгляд Жоры Масленникова и сейчас же подумал о том, как порадовала бы Сашу эта находка, к которой я довольно равнодушен...

Когда в Камыш-Буруне, на месте раскопок древнегре­ческой колонии Тиритаки, Прокофий Семенович расска­зывал нам о рыбном промысле колонистов, я опять вспоминал Сашу. Он фотографировал бы цементные рыбозасолочные ванны, так хорошо сохранившиеся в течение двух тысячелетий, и гончарную печь рядом с ними.

Конечно, и мне было любопытно узнать, как произво­дился засол рыбы в античной древности (впрочем, я не знал и того, как это делают в теперешнее время). Но мне это было только любопытно, а ему – нужно. И его вряд ли беспокоило бы, как меня, что, задерживаясь возле древней винодельни, мы уже не успеем, наверно, сегодня выку­паться до ужина...

Да, я лишил Сашу не только многих приятных минут. Я понимал это и желал, чтоб у нашей туристской группы появились какие-нибудь невзгоды. Если уж мне досталось то, что причиталось другому, пусть это будут не одни удо­вольствия и открытия незнаемого – пусть будут и тяго­ты!.. Чем больше тягот, тем реже тревожила бы меня со­весть.

Но невзгод и тягот не выпадало на нашу долю. И так же неотступно, как месяц назад мечтал о путешествии, я мечтал теперь о них. О пеших переходах под пролив­ным дождем или палящим солнцем. О ночевках на скально-твердой земле... Но дни были ясными, пешие перехо­ды – недолгими, и спали мы в постелях. Правда, случа­лось, что мы уставали за день, однако, честно говоря, это бывала приятная усталость. Старшие нас берегли.

IV

Мое беспокойство увеличивалось еще по одной при­чине: на неожиданные вопросы, которые нам изредка за­давал Прокофий Семенович, я всякий раз отвечал не так, как хотел бы; как было бы приятно ответить; как подо­бало бы, наконец.

В самом начале путешествия наш руководитель очень переменился.

Московский Прокофий Семенович был черноволос, бе­лозуб, не сутул, а, скорее, строен, но казался все-таки ста­рым. Кожа на его лице была желтоватой слегка обвис­шей, и белые зубы, черные волосы только подчеркивали, делали заметнее изношенность лица. Точно так же, как твердость крахмального воротничка подчеркивала дрях­лость шеи Прокофия Семеновича, а твердость белых манжет – желтизну и вялость его рук. Говорил он тихим, не­изменно усталым голосом.

В Керчи я увидел совсем иного Прокофия Семенови­ча, ничем и ничуть не похожего на прежнего.

Кожа на его лице стала не желтоватой, а коричневой от загара. Шея, охваченная свободным воротником «апаш», оказалась крепкой. Он ходил в черных сатиновых шароварах, стянутых в талии резинкой, и с плоской фля­гой на боку. (Надев через плечо флягу на узеньком ре­мешке, он подтягивался, точно пристегнув портупею.) Говорил наш руководитель звучным и порой даже задири­стым голосом.

Этим голосом он как раз и задавал нам свои неожидан­ные вопросы.

– Вы видите тень облачка на вершине этого топо­ля? – спрашивал Прокофий Семенович, когда мы шли к морю через городской сад.

Все добросовестно всматривались, замедляя шаги.

– Неужели вы не видите эту чуть сиреневатую тень... yа самой вершине?.. – повторял он нетерпеливо.

Тут двое-трое ребят замечали наконец тень: «Да, дей­ствительно, вот». Другие молчали, но молчание их можно было понять так: «И мы заметили, но что ж об этом объяв­лять с опозданием?»

Только я, как ни задирал голову, не мог узреть на вер­хушке тополя ничего и с грустью сообщал об этом во все­услышание...