Течению наперекор
Шрифт:
Зимой у стенки, отделявшей наш двор от соседнего, время от времени нарастала высокая гора снега, с которой мы катались на санках, рискуя врезаться в противостоящую стену среднего строения. После сильных снегопадов дворники ночами сгребали снег с проезжей части и тротуаров в высокие, порой до полутора метров высоты, снежные «хребты», разделявшие эти две части улицы. Потом их постепенно на санках с досчатым коробом свозили во дворы. Снегоуборочных машин еще не было. Да и мощных грузовиков — тоже. Из двора во двор кочевала, появляясь в каждом из них через значительные промежутки времени, «снеготаялка». Это было огромное, высокое железное корыто со сточной трубой у дна в одном конце. В корыто лопатами набрасывали снег с нашей горы, а под корытом в специальной топке жгли дрова. Вода из сточной трубы направлялась в канализацию.
Летом
В возрасте девяти лет я приобрел во дворе популярность особого рода. Я уже упоминал, что благодаря маме и ее пациентам в детстве читал массу приключенческой литературы. Как-то раз стал что-то пересказывать. Большинство ребят книг не читали и потому жадно слушали. Это повторилось несколько раз. Потом мне стало скучно пересказывать знакомые сюжеты, и я перешел к жанру свободной фантазии. Придумал себе двух друзей-героев: большого, сильного, но немного туповатого Джона и маленького, ловкого и смышленного Джека. Изо дня в день продолжал экспромтом выдумывать бесконечную историю их путешествий и приключений (очевидно, компилируя сюжеты из разных книг). Своего авторства я не скрывал, но интерес аудитории от этого не уменьшался. Поскольку истории были выдуманные, ребята окрестили их словом «загинэ», произведя его от жаргонного словечка «загинать», то есть привирать. Стоило мне появиться во дворе, как ребята, особенно малышня, начинали упрашивать: «Левка, расскажи загинэ». Все усаживались в кружок (старшие ребята — тоже), и я начинал: «Помните, как Джеку удалось выручить Джона...» И так далее на добрый час, а то и два.
Потом мне это надоело, слава приелась, и я стал отнекиваться, предлагая лучше сыграть в футбол или казаков-разбойников. Но тяга к «художественному вымыслу» у того поколения малышей была столь велика, что «народ» обижался. Как-то раз за очередной отказ один из постоянных слушателей назвал меня «кабан кровожадный». («Кабан» достался мне по наследству от брата. Он был коренастый и довольно упитанный мальчик, и у него было прозвище «кабанчик». А эпитетом «кровожадный» мой слушатель выразил свое возмущение). Однако кличка ко мне прилипла. Вероятно, потому, что в периодических драках с мальчишками соседних дворов я быстро входил в состояние слепой ярости и бросался с кулаками на противников заведомо более сильных.
Прошло несколько лет, и школа, а особенно увлечение пионерской деятельностью, стали отвлекать меня от двора. Я уже не так быстро покидал школу и позже появлялся во дворе. Впрочем, любопытный «дуализм» сохранялся еще добрую пару лет. В школе я был председателем пионерского отряда и «боролся с дезорганизаторами», как тогда именовали анархически настроенных мальчишек. А выходя во двор, выпускал наружу рубашку, закатывал рукава и лихо надвигал кепчонку на один глаз. Нам всем хотелось походить на уличную шпану. Это казалось романтичным. Сохранилась порыжевшая любительская фотография, где мне лет четырнадцать. В вельветовых брюках клеш, опершись руками на бедра с чубчиком из-под лихо сдвинутого «кепарика», я вполне могу сойти за уличного хулигана. То и другое было искренне: в школе доминировала новая преданность государству, а во дворе — старая верность шпанистому дворовому братству.
Хочу рассказать и о самом главном испытании в моей дворовой жизни, которое, как и «сведение с ума», во всех подробностях и красках сохраняется в памяти до сих пор. Это испытание можно обозначить, как первое знакомство с фатализмом...
Яркий солнечный и морозный день. Дело происходит на заднем дворе. Там к стене соседнего дома прилепилось двухэтажное уродливое и темное, но довольно высокое строение. В нем помещается мастерская старика Гринштейна. Там он варит свой гуталин. Летом наклейки от железных баночек с гуталином усыплют окрестности этого сарая, точно осенние листья. Но сейчас у его основания поднялся большой снежный сугроб (наверное, старик расчищал подходы к своему «предприятию»). Ребята прыгают
Тогда, сжалившись, ко мне по крыше подходит Толька Красавин и говорит: «А ты скажи громко: «Будь что будет!» — и прыгай». И я вдруг как-то уже не разумом, а всем существом своим понимаю, что будущее неизбежно, что оно все равно состоится!.. Отчаянно произношу: «Будь что будет!» и делаю шаг навстречу этому будущему — шаг в пустоту! И через мгновение, с залепленным снегом лицом, радостно сознаю: будущее состоялось, а я цел и невредим. Очень сильное ощущение!
Теперь пришла очередь рассказать, как мы расширяли мир своего двора на всю огромную Москву. Речь пойдет о путешествиях на трамваях.
Вы, читатель, возможно, уже не застали прекрасные трамваи 30-х годов. Они не отгораживались от мира пневматическими дверями. У них были открытые, вовсе без входных дверей задние площадки и низкие, узорного литья подножки. На них можно было вскакивать на ходу или соскакивать при появлении билетного контролера. Но главная их прелесть состояла в возможности проезда (полета!) вне вагонного чрева. Конечно же не на «колбасе», как до сих пор пишут иные профаны. На «колбасе» вообще ехать было нельзя. Так называли некое устройство, скорее всего, какой-то кабель в толстой резиновой оболочке, расположенный вертикально над торчавшим из-под вагона задним буфером. Сидя боком на буфере за «колбасу» можно было лишь держаться. Но это было неудобно и очень ограничивало обзор улицы. Чистое пижонство! Зачем? Когда существовали благословенные подножки с другой стороны вагона. С правой по ходу трамвая стороны подножка вела на площадку. Но Бог знает зачем конструкторы предусмотрели симметричную подножку (и даже с поручнями) с левой стороны вагона. Эта подножка была отделена от задней площадки трамвая закрытой дверью. Так вот, стоя на этом плацкартном мальчишеском месте, небрежно привалившись плечом к одной поручне и слегка придерживаясь рукой за вторую, мы совершали необыкновенные путешествия. Отправлялись с нашей или одной из близлежащих улиц, каждый раз на новом номере трамвая, через всю Москву до конечной остановки, уверенные в том, что, описав концевой круг, трамвай привезет нас обратно. Если нас сгоняли по дороге, мы дожидались прихода следующего трамвая того же номера и продолжали прерванный маршрут. Напомню, что милиции на улицах Москвы в те счастливые времена практически не было. Вот уж мы нагляделись, вот уже набрались впечатлений и наблюдений, которые живой детский ум фиксирует, не давая себе в этом отчета. Трамваи двигались не быстро и иную уличную сценку можно было разглядеть хорошенько, а если уж очень интересно, то и спрыгнуть с подножки.
Я видел, как на месте «охотных» рядов и расположенной среди них церквушки, куда меня в раннем детстве водила няня, строилась огромная гостиница «Москва». А напротив нее — дом Совнаркома. Подъемных кранов еще не было — возводились деревянные леса. Стальные балки втягивали наверх лебедками, а кирпичи, уложенные в деревянные заплечные лотки, рабочие поднимали на спине, тяжело взбираясь по крутым дощатым настилам с перекладинами. На центральных улицах другие рабочие, став на одно колено, защищенное от жары толстенной накладкой, деревянными гладилками ровняли иссиня-черный, дымящийся асфальт.
На окраинах трамвай шел в сплошной зелени деревьев, за которой прятались деревянные домишки. По улицам резво катили извозчичьи пролетки с откинутым толстыми складками назад кожаным верхом. Важные извозчики в синих длиннополых кафтанах изваяниями восседали на высоких козлах. Весело мелькали спицы очень больших и тонких задних колес пролетки. На их высоко расположенную ось можно было усесться спиной к движению и катить «куда бог пошлет». Но это было рискованно. Можно было заехать черт-те куда, а спрыгнуть на ходу было непросто. Мохнатыми ногами неспешно вышагивали могучие битюги, влекущие высокие телеги ломовиков.