Текущие дела
Шрифт:
Он успокоил себя: наверстаю. Не сегодня, так завтра. Башка у него не трещала, как у некоторых после выпивки; ко сну не клонило — выспался, много ему не надо: всегда высыпался; самочувствие было нормальное, только жажда мучила. Один опоздавший, плюхнувшись в кресло свободное, рядышком, спросил: «Об чем вопрос стоит?» Вопрос стоит, ответил Чепель, об выпить кружку пива. Чего захотел!
Баснями соловья не кормят, а все же стимул в этом был — потрепать языком или дать свободу воображению: вот он, счастья миг — собрание закрыто, аллюр — галопом за проходную, две остановки трамвая, и есть там заведение, где кружечка для Чепеля всегда найдется, а в крайнем
То, что говорилось с трибуны о трудовой дисциплине, было для него такой же нудой, как если бы посадили его в класс, раскрыли операционную карту сборочных работ и стали излагать ему суть переходов по каждой операций. Он это делал с закрытыми глазами. Он, будь даже в антифонах, в наушниках этих, как у мотористов, все повторил бы, что говорилось с трибуны. Фамилии можно потом проставить, а приговорчик готов: сорок процентов премиальных как не было. В ту обойму, ржавую, которая от собрания к собранию, от приказа к приказу хотя и подновлялась, но ржавела все более, он не попал, — ну и слава труду! Слава героям труда! — за Чепелем на участке никогда еще остановки не было, сегодня не доработал, не заработал — завтра доработает и заработает, а минус сорок процентов — или сколько там скостят — это из его кармана, не из государственного. «Ты чего приунывший?» — спросил сосед. «Кто? Я? — удивился Чепель. — Все хорошо, прекрасная маркиза!»
Он уже прикинул, кому еще стукнет в голову потянуть резину, — были такие, постоянные любители, штатные трепачи, — и предвкушал уже желанный миг счастья, но лучше бы не обольщался: Булгак на трибуну полез, Владик, а это было сверх всякой программы.
И не уйдешь, не смоешься: заметно будет, и Маслыгин — в президиуме, а Маслыгина он, Чепель, уважал, не хотелось бы падать в его глазах.
«Ваш?» — спросил сосед про Владика. «Наш, — ответил Чепель и добавил, как бы вскользь: — «Мой». Наставником был у Булгака, пока не разошлись, как в море корабли. «А я Маслыгина поддерживаю, — сказал сосед. — Что-то темнит этот… твой. С личными клеймами». — «Да, без пол-литра не разберешься, — согласился Чепель. — Давай, может, после конца чего-нибудь сообразим?» Сосед сказал, что не прочь, да жинка будет лаяться. «Точно! — сразу одумался Чепель, словно бы недоучел самое главное. — Жинка — это точно. Давай не надо».
А с Владиком вышла у него разладица как раз из-за водки; общество делится на классы: пьющих и непьющих; между ними происходит классовая борьба, — но чтобы парень в двадцать лет до такой степени мог стать ему, Чепелю, классовым врагом, этого он себе не представлял. Это было дико для него, тем паче, что никаких конкретных предложений Владику не делалось и ничего магарычевого не требовалось, — Чепель пил только за свои и только с пьющими, а пить с непьющими — что клянчить рубль у жены, то же удовольствие.
Владик вообще был ненадежен — как необкатанный движок: подведет? не подведет? Все может быть; и балансировка нарушена: где-то тихоня, а где-то крикун; где-то скромник, а где-то нахал; не имел собственной колеи — в его годы многие уже имеют.
«Вот вам глина, — сказал о нем Должиков Чепелю. И сменному мастеру сказал. — Лепите». Это, конечно, стоящее занятие — лепка, но сперва
А до штатного трепача ему было далеко. Те тянули резину, так хотя бы укладывались в регламент, а у этого кладка была такая; кирпич — зазор, кирпич — зазор! За такую кладку надо бы дать по рукам, потому что — халтура, и лишнее время уходит на эти зазоры, но никто по рукам ему не дал, наоборот — подбросили еще кирпичей при содействии Должикова: строй! авось что-нибудь и выстроишь!
И что же он выстроил?
Ну, кладка наладилась, не стало зазоров, понесся вскачь, — и что? Вожжа под хвост попала? Лицо у него было длинное, а когда вот так пускался — напропалую, вроде бы еще удлинялось, вытягивалось и цветом напоминало слегка подрумяненный сухарь. Личные клейма, личные клейма. Оседлал своего коня. Это было знакомо Чепелю.
Вся разница между ними заключалась в том, что Владик был злой по натуре, — вот, кстати, балансировка! не зря помянута! — а Чепеля мама родила добреньким. Другой раз — обозлиться бы, но доброта препятствовала, и ничего хорошего в этом не было: на добреньких-то верхом и ездят. Конечно, характера не хватало — он таки чувствовал, — но мало ли чего кому не хватает? Жить можно.
Жить можно при любых условиях, и очень даже завлекательное это занятие: жить! Как ни мучила жажда и как ни влекло за проходную, а жизнь оттого не плошала: всему худому наступает конец, имей терпение.
Микрофон был на подставке, и подставка, штанга эта, не раздвигалась, видно, либо не догадывались раздвинуть, поднять микрофон повыше, — а Владик никак не мог приноровиться к нему и, пустившись вскачь, взял направление на президиум. В задних рядах зашумели: не слыхать.
«А оно вам нужно?» — обернулся Чепель. «Ты туда говори!» — одернул Владика председатель, ткнул пальцем в зал. Споткнувшись, Владик чуть было не грохнулся со своего коня. «А я куда говорю?» — «А ты сюда говоришь, и голос пропадает!»
— Голос не пропадает! — выкрикнул Владик, чтобы всем было слышно. — Голос пропасть не может! До каких пор, спрашиваю, будем работать нечестно?
Сразу стало веселее в зале, и Чепель повеселел: наклевывалась потеха. Сидели подремывали и, как по звонку, всколыхнулись: кто с усмешечкой, кто со смешком, а кто и с недовольством. На воре, говорят, шапка горит, но тут без шапок сидели. Если и потянуло гарью, то не от Чепеля: ну, затронет его Владик (и, наверно, затронет-таки, не упустит случая) — и что? Это ж пилюлька, которую глотнешь. — и никакого вкуса, ни горького, ни сладкого. Кто к ним, к пилюлькам, не приспособился, у тех они в горле застревают, а у него не застревало — наглотался.
Навалившись боком на стол, повернувшись к трибуне и запрокинув голову, Маслыгин спросил:
— Так кто же все-таки работает нечестно?
Трибуна была высокая: для торжеств; для критики сгодилась бы и пониже; Маслыгин глядел на нее, на Владика, как бы снизу вверх.
— Кто? — переспросил Владик, помедлив, словно сосчитывая этих, бесчестных, и сосчитал наконец, выложил на трибуну свой итог, прихлопнул ладонью, попридержал его, чтобы не сдуло ветром. — Большинство.
Ну, если большинство, тогда и вовсе легче. «На миру и смерть красна», — сказал Чепель соседу. Но до соседа едва ли дошло: пуще прежнего зашумели в зале.