Текущие дела
Шрифт:
Но это нужно было сделать.
Это нужно было, чтобы отвязаться от Лешкиного поручения, то есть развязаться, выполнить, потому что — как ни хлопотно было оно — а делалось для Лешки, и все-таки приятно было это делать.
Так лишь говорилось, что сидел он четыре дня в своей норе, — не сидел. Ту девчушку, Лешкину, по адресу разыскать не удалось — не жила уже там, а следы потерялись, и единственный слабый след вел к тому человеку, родственнику той девчушки. Дорожка к нему оказалась извилистой, — находился за четыре дня, набегался.
А на пятый день после работы, рискуя низко пасть в Зининых глазах, не упустил-таки того
Подвезло, значит, но Лешке никак уж не подвезло, — до чего же невезучее было семейство Подлепичей! Разумеется, о такой штучке, которая втихомолку сыграла свадьбу, горевать не приходилось, но разве парню это втолкуешь?
Он шел на кладбище и тягостно обдумывал, как быть, когда Лешка позвонит; написать, что ли, упреждая звонок? Скрыть? Скрытничать, пожалуй, умел, а вот врать — не очень-то. Себе самому, правда, врал иногда и Зину пытался вовлечь в это вранье: «Будет, как было», — на лестнице, больничной, четыре дня тому назад произнесенная фраза. Счастье шло об руку с несчастьем.
Тягостно было идти на кладбище, — каждый год, тридцатого, ходили, но никогда еще не было так тягостно.
Она уже ждала его.
Он увидел ее издали, а она — тоже издали — услыхала, как он идет, загребая ногами сухие листья. Так шелестело, чуть ли не скрежетало, словно по жести, что слышно было, кажется, за версту. Уже зачастили утренники, оставляя смутную память по себе на целый день, и вечерело туманно, сгущалась синь в дальних концах аллей, будто что-то жгли, и проволочная травка была с пушистой сединой. Деревья, осыпавшиеся, и еще не осыпавшиеся, словно оттаивали, капало с них. Низина за кладбищем сплошь заполнена была недвижным, стоячим молоком, и зябко тянуло оттуда, пронизывающе — ноги чуяли. А дальше, в кладбищенской чаще, холодок был иной, прелый, грибной, и все еще глянцево, с зеленоватым проблеском, желтели остролистые клены на главной аллее.
Она уже ждала его, сидела в оградке, — там лавочка была, которую когда-то он поставил.
Шуршало под ногами, а в оградке — выметено, чистенько, посыпано песочком, — он даже не решался войти, не натоптать бы. Она сделала знак ему рукой, и он вошел, сел рядом с ней.
Белые астры в горшочках стояли под надгробным памятником; памятник был дорогой, мраморный — по заказу завода, и от завода же — надпись, но это позже соорудили, через год, а сразу повесила Зина на оградке доску, тоже вроде бы мраморную, со своей надписью — от себя. Надпись была такая пышная, витиеватая, что он, приходя, старался отводить от нее глаза. Как-то пришли с Маслыгиным, тот сказал: «Ну и эпитафия! Ты уж наберись, Юра, смелости, посоветуй снять». У Зины был нормальный женский вкус, несмотря на некоторую внешнюю грубость. В одежде, в домашнем убранстве крикливости она не терпела, Но за эту надпись, надгробную, самостоятельно сочиненную, держалась крепко. Он и не пытался сломить ее упорство.
В этой надписи было еще и такое, что никак не вязалось с нынешним годом, с нынешним днем, и потому потребность отвести глаза чувствовалась нынче острее, чем когда-либо. В этой надписи было что-то крикливое, надрывное, клятвенное — то же вранье, в которое он, помимо воли своей, вовлекал упрямую сочинительницу. Так надрываются-клянутся, когда себе же не верят и силятся уверить хотя бы других. Он не смотрел на эту надпись, но ему казалось, что она смотрит, не может оторваться.
— Весной подкрасим
Когда же это началось? — вдруг спросил он себя. — С чего? В какой год? В какой день? Тогда ли, когда она уже вышла за Геннадия? Или раньше? Тогда ли, когда Дуся впервые ее привела в заводское общежитие? Но я же тогда был еще не женат, подумал он, а она не замужем; как же так? Или это только кажется, что началось давно, а началось недавно. Когда же? Он вроде бы собрался писать историю, слагать летопись задним числом. Он вроде бы подумал, что, не случись несчастья, обоюдного, двойного, ничего бы не было. Несчастье шло в обнимку со счастьем. Он скверно думал, мерзкие были у него мысли.
Тогда он подумал о другом: о море, об океане, о приливах и отливах. Уж это не случайность? Уж в этом-то свой закон! Случись несчастье с Дусей прежде, сказали бы, что бог наказал. Но не за что было наказывать — даже богу. Даже богу, подумал он, которого сами же верующие вечно клянут за несправедливость. Справедлив не бог, подумал он, справедлив закон, потому что бог — это ложь, а закон — это истина; ложь справедлива быть не может. С богом было просто: наказывал за грехи, — а у кого их нет? С судьбой, подумал он, тоже просто: она не ведает, что творит. А тут — не бог и не судьба, тут — закон, который еще не познан человеком: закон испытаний на излом. Зачем такой закон? А без него нельзя: выродится человечество, превратится в сонмище избалованных судьбой неженок. Берется на выборку человек, подумал он, испытывается по всем параметрам. Почему Подлепичам такая честь? Почему Близнюковым? А может, все проходят проверку; может, это всеобщий закон, и только одни раньше, другие — позже?
— И дерево надо бы спилить, — сказал он. — Видишь? Засохло. Ясень, что ли?
— Не знаю, — ответила она рассеянно; глаза у нее влажно чернели; он глянул: нет, не плачет; мраморная была чернота. — Вот это надо бы убрать, — показала на доску с надписью. — Должно быть что-нибудь одно.
— Снимем, — охотно пообещал он.
— Нет, ты сейчас сними, — сказала она, как закапризничавший ребенок, и даже ногой слегка притопнула.
— Ты, как ребенок, — сказал он. — Что я, хожу с инструментом?
Должно быть что-нибудь одно, подумал он, это верно. Набегался, находился, выяснил: свадьбу сыграла. Должно быть что-нибудь одно. Генки нет, но есть Дуся. Снова поперли скверные мысли.
— Лешкина-то невеста номер отколола, — как бы пожаловался он. — Или кем там она ему приходится…
Он стал рассказывать подробности, но Зина перебила его:
— А ты не переживай! В чужую душу не влазь!
Он сказал, что не чужая душа: сын; а она сказала, что Лешка ей тоже не чужой, но она — не о Лешке, а если уж о Лешке говорить, то это — жизнь, это, мол, неизбежно; проверка на излом, подумал он, на выборку, однако что ж за выборка такая, не выборочная?
Тесно было сидеть: лавочка коротка; он отодвинулся, поерзал, хотел было встать, но она усадила его:
— Чего ты? Не съем! Здесь можно, — сказала она, как бы прижимаясь к нему. — Здесь все можно. Там, — махнула она рукой, — сердце болит. Здесь не болит. Нормально бы наоборот, а? Мне — нет. Мне здесь хорошо. Здесь — честно. В открытую. Он не осудит!
Она уж и Генкой, Геннадием назвать его не отважилась. Он! Тесно было сидеть, нехорошо тут, везде нехорошо — и там, и тут, а так бы сидеть и сидеть — долго.