Телестерион. Сборник сюит

Киле Петр

Л ю б о в ь Д м и т р и е в н а Ах, что привиделось тебе такое? Здесь вечеринка, легкая игра И вместо ваших философских бдений. М е й е р х о л ь д Театр не форма жизни, только символ. Ч у л к о в Анархия и мистика в единстве — Вот новая поэзия и правда!

Д и о н и с Все свято в таинствах Эрота. Ищите все полета В едином действе трех, А, может быть, и четырех, С открытым пламенем во взоре Сойдитесь во соборе! Ч у л к о в Призыв хорош! Но вряд ли нов. Б е л ы й Что, эврика? Соборная любовь! Л ю б о в ь Д м и т р и е в н а Ах, что бы это значило? Театр? Мистерия любви? Или забава? Б л о к Да, подзаборная, никак иначе. Б е л ы й (про себя) Как весело и ясно улыбнулась С телодвиженьями вакханки милой Обычно тихая жена поэта И молчаливая — под стать ему. (Оживляясь, с лукавым видом) Призыв Диониса нашел в ней отклик, Как я заметил по ее вопросам И взрыву смеха до смущенья позже. (Исполняя танец журавля) Любовь к Пречистой Деве быть иной Не может быть. О, боги! О, Дионис!

2

Петербургская сторона. Просторная квартира полковника Кублицкого, отчима Блока, в Гренадерских казармах. В гостиной с новыми корзинами цветов у куста гортензии Андрей Белый, Александра Андреевна, Любовь Дмитриевна и Блок.

Б е л ы й (сидя у рояля). Мне вспомнилось мое первое посещение Шахматова.

Б л о к (прохаживаясь с безмятежным видом). Цветы навеяли.

Б е л ы й (рассмеявшись). Странно: я удивился вам, Александра Андреевна, почти так же, как удивился Александру Александровичу при первом свидании с ним. Я не подозревал, что мать Блока такая.

А л е к с а н д р а А н д р е е в н а (доверчиво). Какая?

Б е л ы й. Да такая тихая и простая, незатейливая и внутренно моложавая, одновременно и зоркая, и умная до прозорливости, и вместе с тем сохраняющая вид "институтки-девочки".

А л е к с а н д р а А н д р е е в н а (с улыбкой). Прозорливы вы, Борис Николаевич.

Б е л ы й. Впоследствии я понял, что причина этого впечатления — подвижная живость и непредвзятость всех ваших отношений к сыну, к его друзьям, к темам его поэзии, которые привели меня в скором времени к глубокому уважению и любви (и если осмелюсь сказать, и дружбе), которые я питаю к вам.

А л е к с а н д р а А н д р е е в н а. Это очень мило. И я вас люблю. Но почему вы заговорили обо мне?

Б е л ы й. Помнится мне, что впечатление от комнат, куда мы попали, было уютное, светлое. Обстановка комнат располагала к уюту; обстановка столь мне известных и столь мною любимых небольших домов, где все веяло и скромностью старой

дворянской культуры и быта, и вместе с тем безбытностью: чувствовалось во всем, что из этих стен, вполне "стен", то есть граней сословных и временных, есть-таки межи в "золотое бездорожье" нового времени, — не было ничего специфически старого, портретов предков, мебели и т. д., создающих душность и унылость многих помещичьих усадеб, но не было ничего и от "разночинца", — интеллектуальность во всем и блестящая чистота, всюду сопровождающая вас.

А л е к с а н д р а А н д р е е в н а. Прекрасно. Но будет обо мне.

Б е л ы й (обращая взор с эмалевым сиянием на Блока и Любовь Дмитриевну, сидевшую с ногами в кресле). Вас не было. Вы ушли на прогулку. Мы вышли на террасу в сад, прошлись по саду и вышли в поле, где издали увидали вас. В солнечном дне, среди цветов, Любовь Дмитриевна в широком, стройном розовом платье-капоте, с большим зонтиком в руках, молодая, розовая, сильная, с волосами, отливающими в золото, напомнила мне Флору, или Розовую Атмосферу, — что-то было в ее облике от строчек Александра Александровича: "зацветающий сон" и "золотистые пряди на лбу"… и от стихотворения "Вечереющий сумрак, поверь".

А л е к с а н д р а А н д р е е в н а. Ах, вот к чему речь шла!

Б л о к (уходя к себе). Ну, мне пора вернуться к занятиям школяра.

Б е л ы й. А Александр Александрович, шедший рядом, высокий, статный, широкоплечий, загорелый, кажется, без шапки, поздоровевший в деревне, в сапогах, в хорошо сшитой просторной белой русской рубашке с узорами, напоминал того сказочного царевича, о котором вещала сказка. "Царевич с Царевной" — вот что срывалось невольно в душе. Солнечная пара!

Л ю б о в ь Д м и т р и е в н а. Ну, довольно об этом.

Б е л ы й (обращаясь к Александре Андреевне). Помнится, в тот вечер, уже на закате, мы пошли на закат: по дороге от дома, пересекавшей поляну, охваченную болотами и лесами из стихов поэта, через рощицу, откуда открывалась равнина, за нею возвышенность и над нею розовый, нежно-розовый закат. Любовь Дмитриевна в своем розовом платье цвета зари выделялась таким светлым пятном перед нами. Александр Александрович сказал мне, протягивая руку: "А вот там Боблово". — "Я жила там", — сказала Любовь Дмитриевна, указывая на небо, сама цвета розового неба.

А л е к с а н д р а А н д р е е в н а (смущенно поднимаясь). Однако я с вами засиделась. Простите. (Уходит во внутренние комнаты.)

Б е л ы й (ударяя по клавишам с отчаянностью и болью). Моя тема!

Любовь Дмитриевна поднимается, детское выражение на ее лице сменяется лукаво-мудрым; отскакивает от рояля и Белый.

Л ю б о в ь Д м и т р и е в н а Скажите, хорошо ли ежедневно Цветы мне присылать… Как примадонне В часы ее триумфа и побед? Б е л ы й Вы примадонна на вселенской сцене, Которую воспел поэт-теург. Л ю б о в ь Д м и т р и е в н а Здесь есть двусмысленность, и денщики, Столь вышколенные, исподтишка Смеются, и хозяйка уж не рада. Да это стоит денег. Вы богаты? Б е л ы й Ах, главное, цветы вам в радость. Да? Л ю б о в ь Д м и т р и е в н а Цветы-то, да! Но разве о разрыве, Заспорив с Сашей, вы не объявили? Вернули почтой лилии мои, Засохшие, связав их черным крепом.