Телевизионные сказки (сборник)
Шрифт:
Эту теорию Семёнов часто пытался развить перед окружающими, но они его не поддерживали, так как Сем ёнов почти все явления в мире сводил к размеру груди.
Поэтому в этот раз он промолчал… Ну, то есть можно считать, что он промолчал, раз не стал говорить о бюсте:
– Ты обратил внимание, как она смеётся? Она закрывает лицо руками. Но так аккуратно, чтобы сквозь пальцы ничего из этой срамоты случайно не пропустить.
– Почему же срамота? – возразил Эдик. – Раз человек смеётся, то это смешно.
– Ты сам-то смеёшься над этим?
– Ну, иногда. Но это потому, что
– А почему ты думаешь, что это смотрят в деревне? – с сомнением сказал Семёнов.
– Это не я, а те кто рейтинги меряют. В деревне, правда, датчики не стоит, но они экстраполируют, т. е., кривую на графике продлевают, – объяснил Эдик.
– Да, это интересно. Сегодня у тебя нет жены, а завтра есть. Продлил кривую и получается, что через месяц у тебя три жены должно быть…
– Статистика! – пожал плечами Эдик. – Ты телевизор не смотришь, и я не смотрю, а у нашего охранника он круглосуточно включён. Вот, получается, что по статистике мы все трое – заядлые телезрители.
– Ага… По статистике, мы все телезрители и женщины. Это глупо, – усмехнулся Семёнов.
– Нет, это забавно, – парировал Эдик и ткнул пальцем в экран. – Вот это точно смешно!
На экране в этот момент мужик в костюме бобра совокуплялся с баобабом.
– Вряд ли очень смешно. Почему зрители не смеются? – заметил Семёнов. – Сценка про геев была для них смешнее. Вот этот тип, по-моему, вообще потерялся во времени и пространстве.
Семёнов показал среди зрителей мужика, который имел вид смертельно пьяного человека. Такой персонаж уже не может ни говорить, ни шевелиться, а ждёт лишь принятия контрольной стопки в голову, для того, чтобы свалиться на пол.
За кадром был слышен смех руководителя передачи. Он суфлировал своё чувство юмора в микрофон, помогая зрителям понять, где им должно быть смешно. Потом его смех усилят сотнями смешков, записанными ранее. Судя по всему, лица довольных зрителей тоже надо было переставлять из других мест. Барышни в зале скучали, а кто-то даже шарил в телефоне, хотя это на съёмках было строжайше запрещено.
– Ну, сейчас не смешно, а потом по телевизору будет смешно. Это юмор такой раздельный по времени, – предположил Эдик. – Помнишь, когда Витька применял слово ректальный, как синоним слова постоянный? Над ним кто-то подшутил или он сам ошибся так. До него юмор ситуации тоже не сразу дошёл. Он тогда даже обиделся, что ему никто не сказал, что это слово значит.
Семёнов молчал и Эдик продолжал философствовать:
– Чего на дружескую шутку обижаться? Вот ты как думаешь, Светка переспала с шефом, чтобы он ей зарплату повысил?
– Я думаю – нет. У них просто дружеские отношения. Светка – хорошая, – оживился Семенов.
– Светка – смешная. Я бы на её месте переспал с боссом, – мечтательно промурлыкал Эдик.
– Тебе нельзя на её место. Шеф на тебя не клюнет. У тебя задница хуже, чем у Светки.
– Это не смешно. На вкус и цвет… – обиделся Эдик.
– Ладно, не дуйся. Я же не эксперт в этом. Хочешь анекдот? – предложил мировую Семёнов. – Поймал как-то Змей-Горыныч оператора, режиссёра и сценариста и говорит им: «Кто меня в профессиональном плане удивит – того отпущу. А остальных съём!». Ну, оператор говорит: «Мне бы дорогую камеру! Я без камеры не могу». Режиссёр говорит: «Мне бы актёров талантливых! Как я без них!?». А сценарист: «Я тоже не могу. Мне бы воображение!». Ну, Змей-Горыныч и съел оператора с режиссёром, а сценаристу сказал: «Ты удивил меня. Я первый раз вижу честного сценариста на собеседовании!»
– Глупый анекдот, – мстительно процедил сквозь зубы Эдик. – Большинству сценаристов воображение и правда не нужно. Большую часть текстов можно механически написать.
– Ну, если для российского кино и сериалов то – да, – примирительно согласился Семёнов.
На некоторое время в монтажной наступила тишина.
– Вот это точно смешно, – сказал вдруг Эдик. Он потянулся к монитору, но упал со стула. Стул был старый и сломанный. Об этом знали все, но знание не всегда спасает от падения.
Семёнов хотел сказать какую-то шутку, но, глядя как Эдик копошится на полу, горестно вздыхая и кряхтя – не стал острить. Семёнов помог ему подняться и собрать стул.
– У меня дома такой же стул, – зачем-то сообщил Семёнову Эдик. – Я тоже с него всё время падаю.
– Ты хочешь сказать, что ты, как и здешний завхоз, не умеешь чинить стулья?
– Чинить смысла нет. Надо новый купить, – авторитетно отрезал Эдик.
– Так купил бы…
– Денег нет.
– Вот и завхоз наш так же говорит, – подвёл черту Семенов. – По этой теории – пусть лучше все падают, чем что-то сделать. Это странно.
– Это грустно, потому что это жизнь, Лёша, – потирая ушибленные места, ответил Эдик.
Тем временем, жизнь продолжалась и на экране. Там смешной толстый мужик в свитере пел про задницу. Зал смеялся вовсю. Семёнов тоже посмеялся над строчкой, говорящей о том, что без задницы жить тяжело, особенно если у тебя нет квартиры в Москве.
– Главное, чтобы юмор был понятным, – авторитетно отметил продюсер. – Задница есть у всех и поэтому все смеются. У зрителя происходит отождествление с героем, сопереживание и, в итоге, катарсис.
– Я не потому смеюсь, – возразил Семёнов. – Смешно то, что у этого мужика денег на сто квартир есть. Серьёзный бизнесмен, а тоже вынужден про жопу петь.
– Может он про молодость свою поёт или от лица лирического героя… Вообще говоря, каждый что-то своё в юморе находит. Я думаю, многие смеются над шуткой о квартире. Москвичи смеются над провинциалами, а провинциалы над другими провинциалами.
– А у тебя есть квартира?
– Да, – отрезал Эдик. – Поэтому мне не смешно.
Семёнов задумался о природе юмора. Судя по тому, что есть на свете зверь утконос, природа любит посмеяться, а юмор бывает разным. Скажем, кто-то говорит, что смех – это очень хорошо замаскированная злость.