Телевизор. Исповедь одного шпиона
Шрифт:
– Не бейте нас, пожалуйста, господин сочинитель, – жалостливо сказал я. – Мы просто торгуем вашими книжками… Понимаете? Мы хотели познакомиться и вручить вам респект от лица прогрессивного российского юношества. Ваши сочинения, они… это… вдохновляют на возрождение наук и художеств…
– Так-так, – проговорил сочинитель. – Какие же мои книжки вы читали?
– Мирамонда, Фемистокла, Флоридора…
– И что вам более всего понравилось?
– Мирамонд.
– Хвала богу! – воскликнул вдруг Эмин, поднимая руки к сумрачному небу, по которому быстро-быстро бежали серые облака. – Стало быть, вы не из-за карт… То есть, я хочу сказать, не за… карточным долгом.
– Посмотрите, что вы натворили своею палкой! – злобно произнес Мишка, поднимаясь на ноги. – Мы теперь как два беса из вашей «Почты»: я хромоногий, а у Мухи геморрагия [91] под глазом. Я требую сатисфакции!
Эмин задумчиво оперся на свою трость, потом достал из кармана платок, высморкался и захохотал.
– Ладно, – сказал он. – Пойдемте в трактир.
У Эмина были смуглые, восточные черты лица и яркие голубые глаза. Такие глаза я видел позже только еще у одной девушки.
91
кровоизлияние, синяк
Русские трактиры представляли в то время крайне любопытное зрелище. Ныне большинство рестораций содержится бежавшими в Россию от революции французами, принесшими свою кухню, изысканные блюда и сладкие вина. А тогда многочисленные аустерии и герберги были мешаниной самых разных обычаев. Здесь не только ели и пили; здесь жили, спали, мочились, играли в бильярд, в трактире Гейса на Большой Морской публику развлекал арфист Гофбрикер; здесь можно было купить ящик апфельсинов или зубовские гравюры, изображающие битву при Гренгаме и вид на Екатерингоф; здесь ошивались мошенники всех народностей и всех мастей, и держать ухо всегда нужно было востро. Официально в Петербурге должно было быть пятьдесят рестораций, на деле их было в два раза больше, ибо город жаждал не только хлеба, но и увеселений. Самые известные ресторации были в центре, на Адмиралтейской стороне.
– Я вас внимательно слушаю, – строго сказал Эмин. – Кто вы такие и почему за мной следили?
– Ну, вот, опять начинается, – огрызнулся Мишка, отхлебывая пива. – Говорю же: я премьер-министр, а Муха – вольтерьянец. Он против религии и всё такое.
– Вовсе и не так, – покраснел я. – Всякая религия хороша только ежели она поддерживает просвещение. Если же религия учит нас отсталым, ненаучным взглядам, ежели она проповедует насилие, жестокость по отношению к другим народам, такую религию нужно вырвать с корнем. Очень многие религии раньше были полезны. Например, магометанство когда-то способствовало развитию медицины и астрономии, мы до сих пор пользуемся арабскими цифрами. Но сейчас, когда наука стала независимой, магометанство превратилось в мерзкое чудовище, требующее себе жертв. Турецкий султан…
– Юноша, зачем вы говорите о том, чего не знаете? – грубо оборвал мою речь Эмин. – Вы ругаете Турцию, просто потому что сейчас все ругают Турцию. Но на деле все, что вы знаете о Турции, вы почерпнули из книжек господина Вольтера. Я не буду спорить с вами. В ваших словах есть доля истины. Но давайте сначала вы сходите в мечеть, узнаете всё эмпирически, так сказать, а не будете вести себя как тот попугай, который повторяет слова за своим хозяином…
– То есть вы не признаете силы разума и просвещения?
– Просвещение – благородное слово, – грустно сказал сочинитель. – Вот только чушь это все. Имеют значение
С пива мне стало дурно. Я вышел на улицу, сунул два пальца в рот и выблевал пиво на грязный снег. За двором была Фонтанка. Это сейчас ее почистили, выпрямили и приодели в гранит, а тогда это была самая обычная речка с песчаными подъездами, щедро унавоженными лошадьми. Я спустился к реке, ополоснул лицо, счастливо выдохнул и собирался уже было возвращаться в трактир, как вдруг услышал голос Эмина. Сочинитель тоже, очевидно, решил подышать свежим воздухом и сейчас разговаривал с каким-то прохожим, судя по речи, семинаристом. Было совсем уже темно, вдобавок ко всему у речки стояла мажара [92] с сеном, перегораживающая обзор.
92
телега с решетчатыми стенками для перевозки снопов
– Нет, – сказал Эмин, – табаку у меня нету.
– Очень жаль, – отвечал прохожий. – Сейчас все курят табак. А в Турции курят кальян, сразу несколько человек. Очень экономно получается.
– Курить кальян опасно с медицинской точки зрения, – заметил сочинитель. – Можно заразиться какой-нибудь болезнию, ведь в компании все по очереди вкушают одну и ту же трубку, и ежели один из друзей болен, то и все заболеют. Лучше курить европейскую трубку.
– Но курить кальян – это принятый обычай. Стоит ли разрушать народные обычаи во имя европейского просвещения? Ведь это может привести к гибели нации. И потом, у европейцев тоже есть странные обычаи. Например, целовать туфлю римского папы. Ведь если вся Европа поцелует туфлю папы, люди обязательно чем-нибудь заразятся. А православные целуют иконы.
– То есть целовать Богородицу так же неправильно, как курить кальян?
– Бог не терпит идолопоклонников. Адское пламя будет сдирать кожу с их головы, а скорпион жалить в глаза, и так будет продолжаться вечно, всё оттого, что эти люди не признали истинного учения, а признали идолов. Но хуже всего будет вероотступникам, – их-то ждет по-настоящему мучительная смерть.
– Нет, – заспорил Эмин, – на Страшном суде нет никакого наказания для вероотступников. Я внимательно изучил этот вопрос.
– Совершенно верно, – отвечал его собеседник. – Поелику убивать вероотступников как бешеных собак долженствует еще при жизни…
Беседующие удалились в сторону, и теперь я мог расслышать только обрывки их слов, из которых сделать логического заключения о предмете разговора стало решительно невозможно.
В трактире было все так же шумно и уродливо, – как на лубочной картинке. Премьер-министра не было; очевидно, он тоже ушел блевать. Я некоторое время сидел один, печально подперев щеку рукой и размышляя о безнадежности мироздания и своей нелепой, никому не нужной жизни. Через некоторое время вернулся Эмин.
– Странное дело, – сказал я. – Вы совсем не такой, как я представлял.
– А каким вы представляли меня? – усмехнулся тот.
– Мне казалось, что сочинители – это особенные люди. Служители муз. А вы такой же, как и все. Суетитесь из-за денег, все боитесь чего-то.
– В наше время, – как-то задумчиво и болезненно проговорил Эмин, – неизлечимый зуд писания укореняется в безумных душах многих людей. Но не нужно путать зуд с даром. Иногда я думаю, что у меня нет дара. Дар требует самоотречения. А я слишком люблю жизнь, чтобы пожертвовать ею во имя писанины.