Телевизор. Исповедь одного шпиона
Шрифт:
– А вот у меня есть дар, – вздохнул я. – Я легко запоминаю иностранные языки.
– Очень интересно! – воскликнул Эмин. – Я тоже всегда очень быстро выучивался болтать. По-италийски, по-португальски, по-русски… Это очень, очень хорошо! Послушайте, юноша, как вас там…
– Семен.
– Да, Семен. Мне нужно идти домой. У меня жена и сын, совсем маленький еще. Жена ругаться будет. А вы приходите ко мне завтра, после службы. И мы подробно поговорим, на любом языке, который вам интересен.
Он взял бумажку и написал мне адрес.
– Эй, человек! Сколько я должен за тратторию?
Половой назвал цену. Эмин стал спорить и ругаться. Никогда не буду сочинителем, подумал я, наблюдая,
– Прощайте, – сказал он, надевая шляпу. – Приходите завтра. И вот еще что: забудьте все, что я вам сказал, про деньги и про книжки. Настоящий сочинитель должен наглым быть, понимаете, наглым! Чтобы преследовать порок и бичевать его всячески… Чтобы в людях добро пробудилось! Вот – призвание! Вот – дар! А все остальное – бесы…
На следующий день я пришел по адресу, указанному Эмином. Он, действительно, достраивал дом – сильно пахло свежим тёсом. Дверь мне открыла служанка.
– Я к Федору Александровичу, – сказал я.
– Федор Александрович сегодня волей Божией помре, – равнодушно пожала плечами та. – Задолжал мне за два месяца.
Я остолбенело смотрел на нее, не желая верить тому, что она сказала.
– Что смотришь, дурак? – рявкнула служанка. – Говорят тебе: хозяин умер, ступай прочь.
– А когда… поминки? – выдавил я через силу.
– Как обычно, на третий день. Ты что, нерусский, что ли?
– Русский.
– Ну, так вот и ступай отсюда, а на третий день приходи.
Я развернулся и угрюмо побрел по мостовой.
Глава тринадцатая,
в которой я иду на похороны русской литературы
– Да уж, Муха, вляпались мы с тобой в историю похлеще Мирамондовой, – проговорил премьер-министр, входя с улицы и раздраженно швыряя на кровать газету. – А знаешь ли ты, мой дражайший Кандид, что нас с тобою разыскивает полиция?
– Какая п-полиция? П-причем тут п-полиция?
– А ты почитай…
Газета была самая обычная: сообщалось о чуме в Киеве, о свадьбе французского дофина на австрийской принцессе, об установке в Кремле, на Спасской башне, новых часов. На последней странице обнаружилась небольшая эпитафия в стихах, явно писаная неопытной, нелитературной рукой.
Что слышу? Эмин мертв, и друга я лишен!..Я тело зрю, но в нем огнь жизни погашен.Померкли те глаза, что сердце проницали;Сомкнулись те уста, что страсти порицали;Ослабла та рука, которой гнан порок…Почто ты жизнь его пресек, жестокий рок?Он истину хранил, любил он добродетель;Друзьям был верный друг и бедным благодетель.Он гордость презирал и гнал коварну лесть.В душе его была и искренность и честьАх! все сии дары смерть алчна похищаетИ с ними крепость сил в единый гроб вмещает!В великом теле он великий дух имелИ, видя смерть в глазах, был мужествен и смел.Неробкая душа! все страхи отметая,К началу своему с весельем возлетая,Ликуй во счастии, готованном себе,А я, тебя лишась, рыдаю о тебе.– Все равно не понимаю… Он же не старик какой-нибудь был… С чего вдруг? Был человек, я разговаривал с ним вчера, про бесов, про сочинительский зуд…
– Покончил с собой, – авторитетно заявил
– Три тыщи рублей! Да на эти деньги можно дворец построить…
– Ну, дворец, предположим, на три тыщи не построишь, а лет десять прожить безбедно можно. Всё, конечно, зависит от того, как жить. Если в карты играть да танцы французские с бабами танцевать, то и за три месяца можно всё растранжирить. У меня вот совсем другая жизненная теория. Читал ли ты исследование о природе и причинах богатства народов сэра Адама Смита?
– Давай лучше про полицию.
– Я пошел от Копнина к вдове Эмина, Ульяне…
– Да причем полиция-то тут?
– Да притом, что у вдовы я столкнулся с одним человеком, всё записывавшим что-то в тетрадку и расспрашивавшим, не знает ли вдова о каких-нибудь встречах Эмина с подозрительными людьми. А накануне сочинитель встречался с тобой и со мною, пил пиво в аустерии. Получается, что подозрительные лица, которых разыскивает полиция, это мы с тобой и есть… Смекаешь?
– Смекаю… Так что делать-то теперь?
– Молиться… Ой, прости, я забыл, что ты вольтерьянец.
Мы спорили еще часа два или три. Я предложил пойти в полицию и честно обо всем рассказать, но премьер-министр меня отговорил. В полиции, сказал он, не будут слушать наших слов, а просто посадят в кутузку, ибо у сирот из Воспитательного дома дурная репутация.
Эмина хоронили на Колтовском [93] . Было холодное весеннее утро, северные болота, окружавшие кладбище, испускали ядовитый смрад. Я смотрел по сторонам и всё пытался понять: как же так получилось, что здесь, на берегах безымянных финских речек появились церкви и казармы, мосты и огороды, козьи пастбища и многочисленные кабаки. Этот город, подумал я, вечно пьяный, жадный и порочный город убил его. Был человек, молодой, талантливый, увлекавшийся, – и вот, человека уже нет, а есть только свежевырытая могила и сосновый гроб, с тем же запахом, что и его недостроенный дом, может быть, даже из тех же досок, которыми должен был быть устлан пол в детской. И что теперь? Теперь ничего. Пустота, смерть. The rest is silence. [94]
93
Колтовская слобода и Колтовское кладбище располагались в западной части Петербургской стороны, в районе сегодняшней станции метро «Чкаловская».
94
«Дальнейшее – молчанье» (последние слова Гамлета).
Я механически стал рыскать глазами и выискивать знакомых среди толпившихся у гроба. Знакомых не было, за исключением Лукина, бывшего секретаря Ивана Перфильевича.
– Вот и все, – сказал Лукин сухим, канцелярским голосом. – Закончилась русская литература. Ломоносов умер, Ельчанинов под Браиловом пал смертию храбрых, теперь Эмин вот.
– У вас, Владимир Игнатьевич, литература каждый год помирает, – тихо, в усы, но недовольно, с энергией отвечал его спутник, дворянин средних лет в вельветовом жостокоре. – Че-то никак не помрет, живучая тварь. Сами же Эмина ругали. Что чужестранец говорили, что зазнайка, а теперь благородную жертву из него сделать хотите, на алтарь российского просвещения положить?