Тёмная башня (Стрелок)
Шрифт:
11
Когда Шеб пинком распахнул дверь и с ножом в руке переступил порог, они были в постели.
Четыре дня, проведенные стрелком в городе, пролетели в мерцающей дымке. Он ел. Он отсыпался. Он спал с Элли. Он обнаружил, что она играет на скрипке, и заставлял ее играть для себя. Сидя у окна в молочном свете раннего утра - просто профиль, ничего больше - Алиса, сбиваясь, наигрывала что-то, что могло бы быть недурно, если бы ее учили. Стрелок ощущал растущую (но странно рассеянную) привязанность к женщине и думал, что, возможно, это и есть ловушка, расставленная ему человеком в черном. Он читал старые журналы - сухие, истрепанные, с выцветшими картинками. И очень мало задумывался
Как маленький тапер поднялся по лестнице, стрелок не услышал - его рефлексы ослабли. Но и это не казалось важным, хотя в другое время и в другом месте испугало бы не на шутку.
Элли лежала в чем мать родила, простыня сползла под грудь - они готовились заняться любовью.
– Пожалуйста, - говорила она.– Я хочу, как раньше, хочу...
Дверь с треском распахнулась и тапер, смешно выворачивая колени внутрь, ринулся к своей цели. Элли не закричала, хотя Шеб держал в руке восьмидюймовый мясницкий нож. Пианист издавал какие-то невнятные булькающие звуки, точно человек, который тонет в ведре с жидкой грязью. Летела слюна. Он обеими руками опустил нож; перехватив запястья тапера, стрелок выкрутил их. Нож отлетел. Шеб издал высокий скрипучий звук сродни визгу ржавых дверных петель. Руки затрепыхались, как у марионетки - оба запястья были сломаны. Ветер бросал в окна песком. Висевшее на стене немного неровное, мутноватое зеркало Элли отражало комнату.
– Она была моя!– Шеб зарыдал.– Сперва она была моя! Моя!
Элли посмотрела на него и вылезла из кровати. Она завернулась в халат, и стрелок ощутил укол сочувствия к человеку, который, должно быть, видел себя выходящим с дальнего конца своих былых владений. Шеб был попросту маленьким человечком, вдобавок лишенным мужских достоинств.
– Ради тебя, - всхлипывал Шеб.– Только ради тебя, Элли. Вначале была ты, и все это было для тебя. Я... ах, Господи, Боже милостивый...– Слова растворились в пароксизме невнятицы, завершившемся слезами. Тапер раскачивался, держа сломанные запястья у живота.
– Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Дай-ка посмотрю.– Алиса опустилась рядом с ним на колени.– Сломаны. Шеб, осел ты, осел. Неужто ты не знаешь, что никогда не был сильным?– Она помогла пианисту подняться. Тот попытался закрыть лицо руками, но они не повиновались ему, и Шеб, не таясь, заплакал.– Пойдем к столу, погляжу, что можно сделать.
Она отвела его к столу, достала из дровяного ларя дощечки для растопки и приспособила Шебу к запястьям. Шеб против собственной воли слабо всхлипывал и ушел, не оглянувшись.
Элли вернулась в постель.
– На чем мы остановились?
– Нет, - сказал стрелок.
Она терпеливо проговорила:
– Ты же знал это. Тут ничего не поделаешь. Что еще здесь есть?– Она коснулась его плеча.– Но я рада, что ты такой сильный.
– Не сейчас, - сипло сказал он.
– Я могу сделать тебя еще сильне...
– Нет, - оборвал он ее.– Этого ты не можешь.
12
Вечером следующего дня трактир был закрыт. Настало то, что в Талле считалось днем отдыха. Стрелок отправился в крохотную покосившуюся церковь у погоста, а Элли тем временем мыла сильным дезинфицирующим средством столы и полоскала трубки керосиновых ламп в мыльной воде.
Спустились странные лиловые сумерки. Освещенная изнутри церковь от дороги казалась очень похожей на топку.
– Я не пойду, - коротко сказала Элли.– Та женщина проповедует пагубную веру. Пусть туда ходят уважаемые люди.
Стрелок стоял на паперти, укрывшись в тени, и заглядывал внутрь. Скамей не было, и паства стояла (он увидел
Женщина была такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Груди напоминали земляные укрепления. На гигантской колонне шеи возвышалась одутловатая, бледная луна лица, с которой мерцали глаза - такие большие и темные, что казались бездонными горными озерами. Красивые темно-каштановые волосы были всклокочены и торчали во все стороны, как у безумной. Удерживавшая их шпилька могла бы без труда заменить шампур. Платье, казалось, сшито из мешковины. Руки, державшие сборник церковных гимнов, больше походили на два горбыля. Кожа у женщины была чудесной сливочно-белой, без отметин. Стрелок подумал, что весу проповеднице, должно быть, больше трехсот фунтов. И ощутил внезапное накаленное докрасна вожделение, от которого ему стало дурно. Он отвернулся и отвел глаза.
Соберемся мы у реки,
У прекрасной, прекрасной рееееки,
Соберемся мы у реки,
Что течет близ Царствия Божия.
Замерла последняя нота последнего припева, и на миг воцарилась тишина, которую нарушало лишь покашливание и шарканье ног.
Женщина ждала. Когда все успокоились, она простерла руки, словно благословляя собрание. Жест-напоминание.
– Возлюбленные братцы и сестрицы во Христе!
Неотвязный рефрен. Стрелок на мгновение ощутил смесь ностальгии и страха, прошитых жутким ощущением дежа вю, уже виденного раньше. Он подумал: "Я видел это во сне. Когда?", но отогнал эту мысль. Слушатели - в общей сложности, возможно, человек двадцать пять - погрузились в мертвое молчание.
– Сегодня тема наших размышлений - Лукавый.– У нее был приятный, мелодичный голос - выразительное, хорошо поставленное сопрано.
По собранию прошелестел шепоток.
– Мне кажется, - задумчиво промолвила Сильвия Питтстон, - мне кажется, что каждого в Писании я знаю лично. За последние пять лет я зачитала до дыр пять Библий, и несчетное число - до того. Я люблю это повествование, люблю всех действующих в нем лиц. Рука об руку с Даниилом я входила в ров со львами. Я стояла подле Давида, когда его искушала купающаяся в водоеме Вирсавия. Я была с Седрахом, Мисахом и Авденаго в печи, раскаленной огнем. Вместе с Самсоном я истребила две тысячи филистимлян и вместе со святым Павлом была ослеплена на дороге в Дамаск. Вместе с Марией я плакала на Голгофе.
Паства тихо зашушукалась.
– Я узнала и полюбила их. Лишь одного... одного...– она подняла палец, - лишь одного участника величайшей из всех драм я не знаю. Лишь один стоит в стороне, и тень на лице его. Лишь один ввергает тело мое в дрожь, а дух - в трепет. Я боюсь его. Я не знаю, что у него на уме, и я боюсь его. Я боюсь Лукавого.
Новый вздох. Одна из женщин зажала рот ладонью, словно желая сдержать какой-то звук, и раскачивалась, раскачивалась без остановки.
– Лукавого, который явился Еве в обличье Змия, пресмыкаясь на брюхе, извиваясь и ухмыляясь. Лукавого, который ходил среди детей Израилевых, пока Моисей был на горе, того, кто нашептал им сделать золотого идола, золотого тельца, и поклоняться ему в блуде и скверне.