Темное дело (сборник)
Шрифт:
Идем дальше!
Вкололи какой-то дряни, отзомбировали, как полагается (кем, когда, в каких-таких Международных конвенциях об этом прописано?!), привезли на «точку». Или «базу», какая разница! Суть остается прежней — был человек, и нет человека. Все, нет больше Бориса Николаевича Погибенко, бывшего майора, пенсионера со всеми вытекающими отсюда льготами и бедами, ничего подобного нет и в помине!.. А что есть?
Действительно, что?..
Через сколько часов он очнулся, Борис Николаевич так никогда и не узнал. Ему об этом не сообщили. А зачем? Какая теперь разница — день прошел или целая неделя. И,
— Где я?
— Как вы себя чувствуете?
— Скверно… — Борис Николаевич поморщился, прислушиваясь к своему организму: где-то в затылке перекатывались тяжелые шары. — Я в больнице?
— В какой-то степени, — мягко ответил плотный невысокий человек в зеленом (почему не в белом? что со мной?) халате. — Не буду напоминать вам обычные вещи, вы ведь и так понимаете, что волноваться вам нельзя и говорить нужно поменьше.
Борис Николаевич послушно кивнул. Шары в затылке столкнулись, постояли на месте и покатились в сторону правого полушария. Чтобы хоть как-то сбалансировать неприятное ощущение, Борис Николаевич был вынужден склонить голову влево. Врач понимающе кивнул.
— Это скоро пройдет, — заметил он. — Сегодня к вечеру боль окончательно утихнет…
— Э, да он просто молодец! — перебил врача чей-то бодрый голос, и на лицо Бориса Николаевича легла тень. — Настоящий нежинский огурчик! Орел! Он еще всех нас переживет, да еще как переживет!.. — К Борису Николаевичу склонился человек, огромный по сравнению с невысоким врачом, худой, с тонкими тараканьими усами. От высокого несло таким задором, такой энергией, что Борис Николаевич невольно улыбнулся. — Ну вот! — радостно воскликнул высокий. — Уже смеется! Орел! Огурчик! А вы говорите, что до вечера! Нет, он прямо сейчас встанет и еще такой краковяк сбацает!..
И тут высокий понес такую явную ахинею про богатырское здоровье Бориса Николаевича, про его румяные щеки, про его наследственность (Господи, а это-то причем?!), про то, что наша медицина самая лучшая, про себя лично, как знатока подобных случаев. И все это — быстро, рассыпчатой скороговоркой, не давая никому и слова вставить, подавляя цитатами, прибаутками, подмигивая, осторожно дотрагиваясь до разных мест на теле больного, весело и панибратски хлопая врача по спине, по рукам, а разок — по животу… Но главная достопримечательность этого бурного монолога во славу здоровья Бориса Николаевича была вовсе не в том, что высокий там где нужно и не нужно вставлял свои залихватские «орел-огурчик!» Главное — было в глазах высокого. Вернее, абсолютное отсутствие каких-либо эмоций. Абсолютное! Это был не человек, это было привидение. И это привидение что-то говорило нормальным человеческим голосом, бодрилось, широко улыбалось и даже умудрялось дотрагиваться до Бориса Николаевича, но глаза говорили другое. Они ничего не говорили. Можно сказать, глаз не было. Разве можно было назвать глазами эти две бледные обсосанные конфетки?! А ведь глаза — это душа человека. Раз нет глаз, значит и душа… сами понимаете.
Когда Борис Николаевич вдруг понял это — в его голове (бедной, больной, раскалывающейся на тысячу кусков!) с трудом сложилась логическая цепочка «глаза-душа-привидение», — он по-настоящему испугался. А вдруг я уже там, подумалось ему. Где? Где, где… На том свете, естественно,
Врач, слегка отодвинувшись от высокого, успокаивающе дотронулся до Бориса Николаевича.
— С вами все в порядке?
— Вроде…
— Я вижу, вы чего-то боитесь. Успокойтесь, сейчас все пройдет. — Он кольнул чем-то руку Бориса Николаевича (о, вся та же самая бедная рука!) — Теперь легче?.. Вот и хорошо. — И обращаясь к высокому, добавил сухо: — У вас всего минуты три, не больше.
— Три минуты! Это же целая вечность! — преувеличенно бодро воскликнул высокий. — Вы же знаете, Борис Николаевич, что успел бы натворить безудержный Казанова всего за три минуты, а? — Он погрозил пальцем, улыбнулся, обнажив редкие желтые зубы, сразу выдающие страстного курильщика. — Сознайтесь, Борис Николаевич, вам скидка будет! Шучу!.. А ведь был грешок, был! — со смехом вдруг сообщил врачу. — Вы только посмотрите на его глаза!..
Смех. Тени, нависшие над Борисом Николаевичем.
И вновь — глаза. Пустые. Холодные как смерть.
Господи, да что же это с ним!..
Борис Николаевич пошевелился, пытаясь подняться со своего жесткого ложа, но вдруг с изумлением обнаружил, что привязан — намертво прикручен на высоком столе (операционный? дьявольский? какой?!..). Он огляделся — шары в голове вновь ожили, покатились в разные стороны, но не было сил обращать внимание на этот бильярд. Просторное помещение, светлые стены, что-то легкое прикрывает широкое окно…
— Не стоит шевелиться, — сказал врач.
— У меня что-то серьезное?
— Я же сказал — к вечеру пройдет, — раздраженно ответил врач и отступил в сторону, всем своим видом показывая, что разговаривать с больным больше не намерен.
— Борис Николаевич, — тотчас взял инициативу в свои руки высокий, — я вот о чем хотел с вами поговорить… — он вдруг замолчал, потрогал себя за длинный нос, словно раздумывал — говорить или не стоит.
— Что случилось?
— Вот ведь странность какая, Борис Николаевич, дело в том, что пока еще ничего такого не случилось, но мы надеемся…
— Не понял, — честно сознался Борис Николаевич.
— И не надо. Не нужно напрягаться. Вам еще рано. Ваше время еще впереди! — Высокий засмеялся. — Я просто хотел сказать, что мы все надеемся на то, что случится… э-э… ну, допустим, что-нибудь… Не понимаете?
— Нет, — Борис Николаевич начал злиться. Абсурд какой-то, ей-богу, абсурд!
— Вот и хорошо! Вот и славно! — обрадовался этой злости высокий, так обрадовался, что как будто только ее и ждал. — Вы же Погибенко, так? — неожиданно жестким тоном спросил он.
— Ну, — согласился Борис Николаевич, не понимая куда гнет высокий. — И что из этого?
— Ничего, — вновь смягчился высокий и, обернувшись к врачу, произнес несколько коротких лающих фраз на неизвестном Борису Николаевичу языке (латынь? китайский? а может, это шпионы? где же я?!..). — А ведь мы про вас кое-что знаем, — вновь обратился высокий к Борису Николаевичу и не торопясь стал рассказывать ему его же прошлое.
И чем больше узнавал о себе Борис Николаевич — а любой подобный рассказ — это еще и каждый раз дополнительная информация о себе самом! — тем вдруг отчетливее начал сознавать, что все это «липа». Самая настоящая!