Темное дело (сборник)

Ямалеев Рамиль Кимович

С ним, с Борисом Николаевичем, что-то делали. Но что?! Все эти разговоры, эти намеки, эти странные паузы во время разговора — все это нужно было кому-то (высокому? врачу? тем, кто наблюдает?..) только для того, чтобы посмотреть, как он, Борис Николаевич, будет реагировать.

Реакция! Им нужна моя реакция! Но зачем?! Кто эти люди?!..

Борис Николаевич вдруг резко дернулся в сторону, стол, на котором он находился, качнулся, начал медленно заваливаться. Высокий от неожиданности подскочил на месте, врач отпрянул, и тут Борис Николаевич впервые увидел в мертвых глазах высокого

хоть какие-то проблески эмоций. Вернее, одной единственной эмоции. Страха.

Высокий испугался. По-настоящему.

Чего? Кого? Его, Бориса Николаевича? Не может быть!.. Или…

В то же самое мгновение, когда разгадка всего этого абсурда была совсем рядом — Борис Николаевич это почувствовал, как зверь, который кожей чувствует опасность, — он вдруг стал невесомым, легким, до той степени прозрачности, когда тебе уже все равно…

Улыбнувшись — он все еще падал, привязанный к столу, падал долго, очень долго, — Борис Николаевич потерял сознание. Это подействовало успокаивающее лекарство, которое ему вколол врач.

— Черт! — отчаянно закричал высокий, едва успев подхватить падающий стол. — Что же ты стоишь, сволочь! — Он обернулся к врачу. — Помогай! Не удержу…

Вдвоем они с трудом установили стол на место.

Замерли, опустив руки и тяжело, нервно дыша.

— Достаточно, — раздался в скрытых динамиках чей-то голос. — Вы свободны…

Не взглянув в сторону динамиков врач и высокий немедленно покинули помещение. А Борис Николаевич все глубже проваливался в приятную пропасть сна, летел, парил, ни о чем не думая, и ему было приятно и спокойно, может быть, впервые за последние несколько лет…

— Потом, — коротко бросил Андрей Васильевич.

И Бориса Николаевича осенило — дождался!..

Вся эта нудная тягомотина трех с половиной лет вдруг спрессовалась в короткое и энергичное «потом». Рубящее, как удар клинка, когда отсекается все лишнее. И теперь неожиданно лишними стали эти три с половиной года. Ну и пусть! Главное — впереди.

Борис Николаевич уставился на Кучеряева, потому что все последующие действия того были настолько непредсказуемы, что первое, что приходило на ум — не помутился ли рассудком Андрей Васильевич…

Кучеряев затравленно обернулся на дверь, сделал шаг, но, словно опомнившись, резко затормозил. Огляделся. Схватил стул и, подскочив к левому «телеглазу», с силой ударил по нему. Во все стороны брызнули искры, и Борис Николаевич, ошеломленный увиденным, даже не присел. Но, к счастью, осколки стекла и пластика миновали его.

— А… — открыл было рот Борис Николаевич, и то только потому, что требовалось хоть что-то сказать в подобной (дикой? абсурдной? сумасшедшей?..) ситуации.

Кучеряев, не обратив на этот сдавленный возглас никакого внимания, бросился ко второму «телеглазу» и в несколько могучих ударов разрушил и его. При этом что-то с громким стуком выпало из его внутреннего кармана. Поморщившись, как от зубной боли, Андрей Васильевич нагнулся и подобрал это «что-то». Борис Николаевич вдруг с удивлением увидел, что это пистолет. Большой, блестящий, с темной пластиковой рукояткой. Даже отсюда было видно — а до Андрея Васильевича было

всего каких-нибудь три метра, — что рукоятка пистолета настолько удобна, что ее, наверное, приятно держать в руках. Неожиданно для себя Борис Николаевич почувствовал, как ему хочется хоть немного подержать этот красивый пистолет. Но желание почти тотчас пропало, потому что Кучеряев обернулся к Борису Николаевичу (медленно-медленно, как в кино) и крикнул срывающимся голосом:

— Бежим!

Глава 5

ЛАПШИН

1

До сих пор не понимаю, как у меня снова не разболелась голова.

Мой гость молчал минуты, наверное, две, прежде чем заговорить. Но когда-нибудь он должен был прервать свое молчание. И он его прервал. Весьма интересной фразой:

— Это меня должны были убить, — сказал он.

— Простите? — не понял я.

— Это меня должны были убить на вернисаже, — повторил мой нежеланный гость.

Он был очень серьезен. И явно не расположен к сомнительным шуткам. До сих пор удивляюсь, как это я его сразу узнал, ведь более невыразительного лица я не встречал даже тогда, когда за мной следили самые безликие существа на свете — филеры из госбезопасности. Впрочем, это отдельная история, о ней я в свое время рассказывал. А узнать его я мог, очевидно, лишь по одной простой причине: в тот момент, когда он нажимал на кнопку звонка в моей квартире, я думал именно о нем.

Будем считать, что он телепатирует и пришел на отчаянный зов моей мысли.

Версия спорная, но другой у меня не было. Немного позже, разумеется, все встало на свои места, и мне многое стало понятно.

Но обо всем по порядку.

Итак, он заявил мне:

— Это меня должны были убить.

Здесь, пожалуй, я опущу некоторые подробности, повествующие о моих реакциях на эти слова: удивление там, жгучий интерес и прочие проявления темперамента моей, что там говорить, неординарной натуры.

Вот вам примерная стенограмма нашего разговора:

— Как это? — это я.

— Очень просто, — это он.

— Мне непонятно. Может быть, вы соблаговолите объяснить хоть что-нибудь?

— Я объясню. Разумеется, я объясню, я ведь за этим сюда и пришел.

— Не лгите.

— Что вы сказали?

— Я говорю, не лгите.

— С чего вы взяли, что я вам лгу?

— А с чего вы взяли, что я вам поверю, будто бы пришли ко мне с единственной целью: якобы рассказать, что произошло на самом деле? Я вам кто — брат, сват, исповедник? Я вам даже не любовница.

(Это была неудачная шутка, признаю, но вы бы видели, как у него глаза сверкнули. На всякий случай я решил держаться от него подальше, и уж во всяком случае, на будущее воздержаться от всяких шуток и намеков на однополую любовь. Не хватало мне несчастной мужской любви — я от баб не успеваю отбиваться.)

— Фотоаппарат, на котором подорвался господин Сюткин, принадлежал мне.

— Вы фотограф?

— Да.

— Почему вы смеетесь?

(На самом деле он как-то зловеще усмехнулся.)