Темное дело (сборник)
Шрифт:
— Потому что говорить фотограф — не совсем точно. Это все равно, что про вас говорить, что вы можете писать рождественские открытки.
— Что это значит?
— Это значит, что я не просто фотограф. Я экстрапрофессионал.
— Костя тоже не групповые снимки делает в детских садах. И что?
— Я же говорю, что я — экстра. А господин Сюткин — всего лишь крепкий профессионал.
— Э-э… Какая, простите, здесь принципиальная разница?
— Господин Сюткин, насколько я знаю, дал вам некую фотографию. Это моя работа.
(Здесь должен признаться, что в этом месте нашего разговора
— Снимок, надо сказать, не очень качественный, — небрежно заметил я.
Он улыбнулся. И остался таким же невыразительным, как если бы не улыбался. Он был бы гением среди филеров.
— Обстановка, в которой этот снимок делался, не позволяла сделать работу качественнее ни на йоту.
Тон, каким он произнес эти слова, убеждал. Почему-то я ему сразу поверил. Ну нельзя было лучше сделать эту фотографию, хоть ты убейся.
— Поэтому, надеюсь, вы поймете меня, если я сообщу вам, что заткнулся еще на одну минуту.
Это нужно было срочно проверить.
— Надеюсь, вы не обидитесь на меня, если я снова скажу, что не верю вам? — спросил я.
Он пожал плечами и молча достал из своего кейса — я сказал вам, что у него был с собой кейс? Нет? так вот говорю! — плотный конверт, в котором без труда угадывались фотографии. Без лишних разговоров я их вытащил и подверг тщательнейшему обследованию.
Эти фотографии стоили целое состояние. Можно было ручаться головой, что это не было монтажом.
Да, другой бы спорил, а я не стану — фотографии были экстра-класса. Вот, к примеру, за этот снимок любое солидное издание отдаст все, что пожелает его автор. Даже и не знаю, какую сумму гонорара можно было бы потребовать за эту фотографию.
Судите сами: передо мной стоял напрочь разъяренный Президент страны в тренировочных штанах, майке-безрукавке и тапочках на босу ногу. Чуть позади него, через плечо — лицо начальника службы охраны, которого по недоразумению считают чуть ли не серым кардиналом. Лицо это выражало крайнюю степень любопытства. А перед Президентом, сгорбившись от праведного гнева самого высокого после Бога начальства, стоял отец российской приватизации Ледочубов, как я его называю, с испуганным и растерянным лицом. И все это на какой-то чуть ли не лужайке.
— Неплохо, — заметил я, указывая на этот снимок.
Он кивнул.
— Я знал, что вам понравится, — слишком уж безразлично проговорил он. — Именно этот снимок. Другие тоже ничего, но это, признаюсь, моя гордость.
— Как вам это удается? — поинтересовался я у него. — Вы что, купили камердинера Президента? Кстати, напомните, пожалуйста, мне его фамилию.
Он не улыбнулся, давая понять, что юмор мой в данной ситуации неуместен. Видимо, очень гордился тем, что делает и трепетно относился ко всему, что к этому относилось. Я вас не слишком запутал? А представьте, каково было мне.
— Насколько я знаю, у него нет камердинеров, — сказал он.
Меня все больше и больше заинтересовывал этот невзрачный человек.
— Насколько вы компетентны, когда с такой уверенностью заявляете обо всем, что касается Президента? —
Он помолчал с полминуты, а потом, вздохнув, сказал:
— Лучше, если я расскажу вам все по порядку. Идет?
— Сделайте милость, — ответил я.
2
Самую свою первую скандальную фотографию Стасик Лейкин сделал очень давно — еще когда учился в шестом классе средней школы. Получилась она у него случайно. Но это была та самая случайность, которая впоследствии становится осознанной необходимостью.
Научился он этому делу в фотокружке пионерского лагеря. Вернувшись в конце лета домой в Москву, он целыми днями ходил по городу со скромненькой «Сменой» на груди, фотографируя все подряд. Очень его увлекло это дело.
В школе, куда он явился после каникул, его моментально прозвали «фотографом». Он снимал все, что видел, иногда даже щелкал пустой камерой — чтобы не терять чувство мгновения, так для себя он назвал свое состояние потом, когда подрос.
Его послали в учительскую за журналом, и когда он подходил к ней, то в приотворенную дверь увидел вдруг грустную школьную старшую пионервожатую Лену, сидевшую за столом, и показавшуюся ему Аленушкой в своей печальной задумчивости. Фотоаппарат всегда был у него с собой, и решение родилось сразу, как он увидел девушку.
Стасик осторожно навел на нее объектив, и в тот момент, когда палец уже нажимал на рычажок спуска, откуда-то со стороны к прекрасному лицу Лены вдруг метнулась мужская рука, и щелчок фотоаппарата заглушила отчетливая пощечина. Голова Лены метнулась в сторону от удара, и тут же девушка заплакала. Сердце Стасика отчаянно колотилось, но он взял себя в руки, вошел в учительскую, забрал классный журнал и, стараясь ни на кого не смотреть, покинул помещение. Его ухода ждали Лена и учитель по физкультуре Сергей Михайлович.
Проявив дома пленку и напечатав фотографию, Стас увидел, что получился чуть ли не документ: лицо Лены, рука Сергея Михайловича, на запястье которой отчетливо виднелась татуировка, известная всей школе: огромный якорь, обвитый цепью, но самое главное, конечно, было лицо Лены, на котором явственно читались боль и страх.
Стасик почувствовал, что не может оставить это просто так, что-то подсказывало ему, что это не просто фотография, которых он сделал тысячи, что она отличается от всего остального, что он делал до этого. Повинуясь чему-то в себе безотчетному, он пошел прямо к Сергею Михайловичу домой, прихватив с собой фотографию. Тот только удивленно на него посмотрел, но Стасик через порог протянул ему фотокарточку.
За снимок и негатив Стас получил пятьдесят рублей. Это был первый его гонорар.
Таким образом будущее его было определено. Он никогда не задумывался над проблемой выбора профессии.
Посвятив все свое время этому делу, он действительно стал профессионалом экстра-класса. Он делал фантастические снимки, за которые получал немыслимые по своим временам гонорары. Он фотографировал неверных жен и мужей, он специально занимался каждой следующей своей жертвой, продумывал целые операции, чтобы оказаться в нужный момент в нужном месте. И съел на этом деле собаку.