Тёмные самоцветы
Шрифт:
— Я не мог тогда поднять и мешка с зерном, ведь мне было лет десять, — заявил один из них умиленно. — Но даже мне было ясно, что он совсем не безумец, однажды сошедший с ума или вообще не имевший его. К нему постоянно снисходили прозрения — те, что лишь изредка посещают даже отшельников, неустанно молящих о них. Его не заботило ни богатство, ни положение, все его помыслы были устремлены к небесам. — Мирянин вздохнул и перекрестился.
— С тех пор прошло тридцать лет или больше, — скептически возразил другой паломник. — Как ты можешь что-нибудь помнить
— Если бы ты сам увидел святого Василия, ты никогда не забыл бы его, — кротко ответил первый мирянин. — Уж поверь, никогда.
Борис повел Ракоци далее — к пышному золотому иконостасу, уходящему ввысь.
— Царь Иван считал его величайшим достижением московских искусников.
Ракоци кивнул.
— И не без оснований. — Он взглянул на иконы и спросил приглушенно: — Правда ли, что государь повелел ослепить создавших его мастеров, чтобы те более никогда не могли сотворить нечто столь же прекрасное?
Какое-то время Борис молчал, затем прикоснулся к бородке и дважды огладил ее — очень медленно, словно бы успокаивая перепуганного кота.
— Да. Такой слух идет. О том везде шепчутся — в Кремле, в церквах, на базарах. Но так это или нет, я лично не знаю. — Он оглянулся и прошептал: — Хотя с него конечно бы сталось.
Ракоци вновь набрал в грудь воздуха, но принужден был умолкнуть, ибо с хоров неожиданно грянуло восхваление святой Деве Марии, громкое и неослабное, словно грохот лавины.
Борис тут же замер в толпе других верующих, а когда протолкавшийся к ним молодой священник предложил ему занять более почетное место, сказал:
— Нет, это мне подобало бы за стенами храма. Там каждому надлежит помнить о своем положении, согласно воле Господа и царя. Но здесь мы все равны и стоим обнаженные, грешные, какими предстанем и на Страшном суде.
Молодой священник осенил его крестным знамением, затем, слегка помедлив, благословил Ракоци и, бормоча молитву, поспешил удалиться.
— Кроме того, здесь мы более незаметны, чем где-либо еще, — добавил Борис и умолк, ибо митрополит нараспев повел службу.
Литургия, поскольку ее служили не в пределах Кремля, была укорочена и длилась чуть более часа, после чего митрополит и другие священники принялись благословлять потянувшийся к выходу люд. Однако очередь к гробнице юродивого по-прежнему не скудела.
Борис опять остановился перед иконой Спасителя и истово перекрестился.
— Многие у нас верят, что нашествие турок побудит Христа вновь спуститься на землю, чтобы спасти всех истинных христиан, — сказал он, всматриваясь в снежную пелену за дверями. — Но я не думаю, что такое случится. Полагаю, что до второго пришествия пройдут еще годы и годы и что вовсе не происки турок будут причиной тому. А вы как считаете, Ракоци?
— Я знаю только, что мое мнение ничего не изменит, — спокойно ответил тот. — Все это из разряда фантазий, но если людям жить с ними легче, то от них нет никакого вреда. — Ему вдруг разом припомнились и соплеменники, в пору зимнего солнцестояния призывающие к себе незримых богов, и тысячные толпы недужных,
Неподалеку от себя, между двумя высокими снежными грудами он обнаружил отца Погнера, поддерживаемого отцом Ковновским и отцом Феликено. Пальцы иезуита сжимали золотое распятие, искрящееся в сверкающем снежном тумане.
— Ты не достоин причастия, — кричал отец Погнер. — Ты не достоин быть и католиком, но отлучить тебя от Матери-Церкви я — увы! — не могу. Пока еще не могу. Однако очень надеюсь, что с концом весенней распутицы придет конец и тебе. Я снесусь с архиепископом, а тот обратится к королю Стефану. Помни, изменник, дни твоей безнаказанности сочтены! — Он подался вперед и вскинул распятие вверх.
Верующие, покидавшие храм, попятились и закрестились. Многие зароптали, ошеломленные вторжением польских католиков на освященную православную землю.
— Кликни-ка дюжину своих молодцов, — шепнул Борис своему охраннику. — Только не причиняйте этим людям вреда. Отнеситесь к ним уважительно, но немедленно уведите отсюда — иначе волнений не избежать.
— Будет исполнено, — кивнул понимающе стражник.
— Но не беги, — остерег его Годунов. — Чтобы до времени не будоражить народ. — Он отвернулся и придвинулся к Ракоци, вслушиваясь в стенания иезуита.
— Если бы я имел дозволение тех, кому служу, я тут же провозгласил бы анафему, — сипел с придыханием тот. — Пока же каждому члену миссии будет велено относиться к тебе как к уже отлученному. Им нельзя будет ни говорить, ни сноситься с тобой! Связь твоя с миссией — по крайней необходимости — будет осуществляться через посыльных!.. Чтобы ты не заразил кого-либо из нас тягой к вероотступничеству и сонмом прочих пороков!
Голос иезуита все возвышался, ибо ему приходилось перекрикивать торжественный звон многих звонниц, возвещавший Москве об окончании дневного богослужения. В этот немолчный и берущий за душу гуд не вносило разлада даже нестройное треньканье колоколов полуразвалившейся церковки Святой Варвары Великомученицы.
— Ты осквернил нашу веру! — кричал отец Погнер. — Ты обесчестил всю Польшу и предал польского короля!
— Жалко, что он не знает русского языка, — тихо заметил Борис, брезгливо кривя губы. — Польскую речь у нас мало кто понимает. Но тем не менее многие не преминут заявить, что распрекрасно все разобрали. И толкование этих воплей будет не к вашей пользе, да и не к моей.
Отец Погнер продолжал бесноваться, лицо его покраснело от холода и натуги.
— Ты по заслугам потерял все свои земли! Ты вечный предатель и вечный изгой!