Темные тайны
Шрифт:
— Да, но…
— Да, мы поругались, точно не помню, кажется, из-за Крисси Кейтс, или мы с нее начали, а потом пошло-поехало. Она меня вроде как наказала, запретила выходить из дома и велела идти в комнату. Я пошел, а через час ссора возобновилась, и я сбежал, оставив радио и свет включенными, чтобы она думала, что я дома, если ночью выйдет в туалет. Ты ведь знаешь, если уж она засыпала, то спала беспробудно и вряд ли отправилась бы меня проверять.
В устах Бена эти тридцать с чем-то шагов для мамы звучали невероятно трудным путешествием, но это была чистая правда: едва она засыпала, она была совершенно ни на что не годна. Даже почти не двигалась во сне. Помню, я неоднократно испуганно простаивала над ней, глядела на бездыханное тело не мигая, до слез в глазах, пытаясь заметить хоть какое-то колыхание, услышать хоть какой-нибудь звук. Подтолкни ее и отпусти — и она снова окажется в прежнем положении. У каждого из нас, детей,
— Ты рассказывал об этом в полиции?
— О чем ты говоришь, Либби?! Что толку!
— Рассказывал или нет?
— Нет. И какое это имело бы значение? Они уже знали, что у нас была ссора. Говорить им, что было две? А смысл?! Я пробыл дома, наверное, всего час. Больше ничего не произошло, ни к каким последствиям это не могло привести.
Мы посмотрели друг на друга.
— Кто такая Диондра?
Я заметила, что он еще больше старается не реагировать. Я заметила, что он задумался. То, что он сбежал из дома, могло быть или не быть правдой, но сейчас я точно знала, что он собирается солгать. Имя на него явно подействовало. Он слегка наклонил голову вправо, будто говоря: «Странно, что ты об этом спрашиваешь», и взял себя в руки.
— Диондра? — Он тянул время, силясь понять, много ли мне известно. Я сделала каменное лицо. — А, Диондра… девчонка из школы… Откуда ты взяла это имя?
— Я нашла записку, которую она тебе написала. Судя по содержанию, она была для тебя больше, чем «девчонкой из школы».
— Ха! Да она, помню, была явно не в себе и вечно писала какие-то записки. Очень ей хотелось, чтобы ее считали неуправляемой.
— А мне казалось, у тебя не было подружки.
— Конечно не было. Господи, Либби, как можно связать какую-то там записку с наличием подружки?
— На основании содержания записки. — Я внутренне напряглась, зная, что меня вот-вот постигнет разочарование.
— Не знаю, что тебе ответить. Жаль, что не могу сказать, что она была моей подружкой. Она была совершенно не моего поля ягода. Я даже не помню, что получал от нее какую-то записку. Ты уверена, что там стояло мое имя? Да и где ты ее нашла?
— Неважно, — сказала я, отодвигая от уха телефонную трубку, чтобы он понял, что я собираюсь уходить.
— Либби, погоди! Пожалуйста, не уходи.
— Не вижу смысла оставаться, раз ты ведешь себя со мной, как… как зэк.
— Либби, погоди же ты! Извини, что не могу дать тебе такой ответ, который ты бы хотела от меня получить.
— Я хочу знать правду.
— Я тоже хочу рассказать тебе правду, а ты будто все время ищешь… какой-то подтекст. Просто я… господи, после стольких лет ко мне наконец приходит младшая сестра, и мне кажется, что все не так плохо. Двадцать четыре года назад она не могла мне помочь, но я это пережил, причем настолько, что, когда ее увидел, страшно обрадовался. Сижу здесь, в этом гребаной загончике, жду встречи с тобой, нервничаю, как перед свиданием с девушкой, ты появляешься, и я думаю, что, может быть, не так все плохо в этой жизни. Может быть, теперь, когда ко мне приходит родной человек, я не буду чувствовать себя так безумно одиноко, потому что… Я знаю, ты общалась с Магдой, поверь, я слышал об этом в мельчайших подробностях, то есть, конечно, имеются люди, которые сюда приезжают, проявляют заботу, но они не ты. Они меня знают только как человека с… и мне казалось, как здорово, что я имею возможность поговорить с сестрой — она меня знает, она помнит нашу общую семью, ей известно, что мы были нормальными, обыкновенными людьми. И как здорово, что мы можем посмеяться над нашими быками и коровами. Вот и все, я больше ничего у тебя не прошу. Только это. Поэтому мне и хочется рассказать тебе такое, от чего ты… снова меня не возненавидела бы. — Он опустил глаза на собственное отражение в стекле. — Но я не могу.
Бен Дэй
2 января 1985 года
17:58
У Диондры обозначился небольшой живот, это вызывало смятение, пугало до смерти; и вот уже несколько недель она говорит о «шевелении». Ребенок начал двигаться, и это было особенное, очень важное событие, поэтому Бену приходилось все время класть руку ей на живот — иначе он не почувствует, как ребенок толкается. Про себя он гордился, что и живот, и ребенок появились благодаря ему, но прикасаться к животу и даже на него смотреть совсем не нравилось. Странно и непривычно — плоть твердая, но в то же время какая-то комковатая, как испортившийся окорок, и дотрагиваться до этого было занятием не из приятных. На протяжении этих недель она беспрестанно хватала его
Он даже искал доказательства ее лжи в виде этих огромных окровавленных прокладок, которые его мать, например, тщательно заворачивала, прежде чем выбросить в мусор, но которые в течение дня сами разворачивались. Какие еще доказательства можно искать, он не знал, как не знал и того, вправе ли задать вопрос, его ли это ребенок. Диондра говорит — его, остается верить.
Но за последний месяц стало совершенно ясно, что она действительно беременна, особенно если увидеть ее голой. Она по-прежнему ходила в школу, по-прежнему надевала эти свои огромные мешковатые свитера, но джинсы не застегивала на пуговицу и не до конца закрывала молнию — холмик живота становился все больше, она держала его обеими руками и постоянно гладила, словно магический кристалл их неясного и безрадостного будущего. Однажды она снова схватила его руку, и он почувствовал, что его толкают, и вдруг заметил, как под кожей на мгновение обозначилась крохотная ступня и тут же исчезла.
— Господи! Да что с тобой? Ты же у коров роды принимаешь! А это всего лишь младенец! — воскликнула Диондра; когда он тут же отдернул руку, снова подхватила ее и приложила к дергающемуся чему-то внутри себя.
Бен в это время подумал: «Легко сказать, отел — это совсем не то что младенец», а потом мысленно взмолился: «Ну отпусти руку. Отпусти, отпусти», словно ЭТО нечто, как в ночном ужастике, которые показывают по телику, может затащить его к себе. Он так и думал: «ЭТО», а не «ребенок».
Может, когда началось шевеление, нужно было больше об этом разговаривать, но она вдруг надулась и несколько дней подряд хранила гордое молчание. Оказывается, по столь значительному случаю он должен был ей что-то подарить, потому что беременным дарят подарки, когда плод начинает шевелиться, а ее родители, между прочим, когда у нее первый раз пришли месячные, подарили ей золотой браслет — вот так-то. Раз он не подумал о подарке, чтобы заслужить прощение, он должен был десять раз подряд кончить — таково было ее условие. Наверное, она выбрала именно этот способ отработки долга, потому что, в принципе, ему не очень нравится этим заниматься: специфический запах вызывает тошноту, особенно сейчас, когда все там кажется каким-то побывавшим в употреблении, подержанным, сильно изношенным. Это больше походило на наказание, потому что ей, судя по всему, тоже не доставляло удовольствия, она орала на него, требовала давить сильнее, лезть глубже и в конце концов, раздраженно и шумно вздохнув, хватала его за уши и тянула к тому нужному ей месту, а он в это время думал, какая же она сука, и, кончив, вытирал после нее рот. Но оставалось еще восемь раз (вот зараза!)… «Может, тебе водички, солнышко?» А она в ответ: «Нет, водичка скорее нужна тебе, а то от тебя знаешь чем сейчас несет» — и хохочет.
Конечно, ему известно, что у беременных часто случаются перепады настроения, но в остальном она вела себя совсем не как беременная. По-прежнему курила и пила, чего во время беременности делать нельзя, но она заявляла, что от этого отказываются только зацикленные на своем здоровье идиотки. И планов никаких не строила. Она вообще мало что говорила о том, что они будут делать, когда она родится. Диондра так и не пошла к врачу, но не сомневалась, что будет девочка, потому что в первый месяц ее мучил ужасный токсикоз, а это бывает только с девочками. Она с уверенностью говорила о девочке, которая из нее выйдет, но более ни о чем, что было бы как-то связано с будущим. Он сначала даже предположил, что она сделает аборт, и однажды сказал, если ты родишь, вместо когда, отчего она совершенно слетела с катушек, — он больше ни за что на свете не хочет повторения той сцены. Она непредсказуема и в своем самом спокойном состоянии — а тут на его глазах развернулась самая настоящая природная катастрофа: она царапалась, кричала, налетала на него с кулаками, вопя, что никто никогда в жизни не говорил ей ничего ужаснее, это же и твоя плоть и кровь, что ты такое несешь, ты, говнюк и мразь?!