Тёмные времена II. Искры черного пламени
Шрифт:
Мертвец безучастно смотрит в небо мутными, лишенными блеска жизни глазами с вертикальными, змеиными зрачками. Я чуть наклоняюсь, рассматривая заостренное ухо со смешной кисточкой на конце. Перевертыш, рысь или лунная кошка. Снова перевожу взгляд на полые отверстия спереди и с боков наконечника.
Свистящие стрелы. Фирменный знак ублюдков из ордена Сияющей Звезды. Заваливаются, как к себе домой, в приграничные деревеньки, и истребляют «зло» – оборотней, перевертышей, амисто, наг, да и вообще всех, кто, спасаясь из Светлых
Трусливые гаденыши. Оборотень заведомо сильнее обычного человека, поэтому нападающие сначала засыпали дома зажигательными стрелами, посеяв панику, а затем перестреляли практически всех – и взрослых, и детей, и даже стариков.
Император поджал губы и закрыл мертвые глаза перевертыша. В золотых радужках вспыхнуло яростное пламя, когда он наткнулся на девочку лет семи, в белой рубашке с расплывшимся алым пятном и обломанным древком стрелы в груди. Молча наклонился, одернул легкую ткань и поднял невесомое тельце на руки. Белокурая головка безвольно мотнулась, светлые волосенки, спутанные, перепачканные в пыли и крови, мазнули по щеке, и мужчина сжал зубы, но в горле заклокотал глухой рык, полный боли. Император аккуратно положил тело рядом с теми, кого принесли сюда его воины – всех погибших от мечей и стрел врага жителей.
– Готовьте костер, – коротко приказал он, отвернулся и медленно прошел мимо дымящихся останков.
Он не хотел предавать огню изрубленные тела – они погибли, ощущая жар, исходящий от пылающих родных домов, чувствовали, как безжалостное пламя вгрызается в кожу и плюет обжигающими искрами. Но оставлять их здесь, без должного погребения… Это непростительно.
Император наклонился, поднимая с земли зазубренный наконечник, прикрыл глаза, когда вереница образов хлынула в сознание.
– Деда, деда, мне страшно! – отчаянно рыдает четырехлетний мальчишка с растрепанными тонкими волосами и и рыжими кисточками на концах острых ушей.
– Тише, Райши, не плачь, – древний старик, утративший возможность трансформации, едва переставляет пораженные подагрой ноги, сжимая в узловатых пальцах слишком тяжелый для него меч.
Мальчик глотает слезы, хватается за подол неподпоясанной рубахи деда и с ужасом глядит за грозными безликими тенями в сверкающих доспехах, мелькающих в отблесках пылающего селения.
Коротко визжит стрела, разрезая воздух зазубренным наконечником, и старик медленно опускается на землю, хрипя и пытаясь вдохнуть горячий воздух пересохшими губами. Глухо звякает меч, выпадая из ослабевшей руки. И мальчишка заходится в громком, нечеловеческом вопле, размазывает слезы по лицу.
– Кто тут у нас? – перед ребенком вырастает высокая фигура.
Блики яростного пламени играют на серебряном нагруднике и окрашивают семилучевую звезду, высеченную на стали, в кровавый цвет пожарищ.
– Опять выродок перевертышей, – грубо бросает второй, натягивая лук и спуская тетиву.
Неподалеку
– Заканчивай. – Стрелок сплевывает на землю. – Таким тварям не место в этом мире.
И мальчишка обмирает, когда серебряный клинок, хищно вспыхнув, несется к беззащитному тельцу.
Латгардис поднял голову, избавляясь от видения. Коротко хрупнула сталь, осколками разлетаясь в сжавшейся руке, и император, хмуро отряхнув ладонь, пошел туда, где его люди сложили погребальный костер, отдавая последнюю честь погибшим. Что-то настойчиво билось в сознании, пыталось обратить его внимание на какую-то незаметную деталь, что ускользнула от цепких взглядов воинов-ругару.
Мужчина замер, прислушиваясь. Тихо и коротко воззвал к Госпоже Ночи, черпая силу из подставленных ладоней Тьмы, и только тогда услышал тихий плач, сменяющийся надсадным кашлем, скрытый за грохотом обрушивающихся балок и перекрытий. Словно гончий пес метнулся к одному из домов и отшатнулся назад, когда стены рухнули внутрь, складываясь, как соломенный шалаш. Взметнувшееся вверх разбуженное пламя ожесточенно плюнуло в лицо Императору горсти раскаленных углей, дохнуло смертью и вновь загудело, пожирая еще не прогоревшие бревна.
Крышка люка, ведущего в подпол, задымилась, и Латгардис не раздумывал более ни мгновения: от плотных перчаток остались лишь обгоревшие клочья, а кожа на руках пошла волдырями и рваными лохмотьями начала слезать с пальцев, когда император расшвыривал бревна в стороны. Лицо жгло немилосердно, вырвавшийся со стороны язык пламени опалил брови и оставил на щеке длинный ожог, но мужчина словно забыл про боль. И только когда он одним ударом пробил крепкое дерево люка, вытащил из задымленного подпола шестилетнего мальчишку, прижал к себе, закрывая от жара, и выскочил из бушующего огня, силы покинули его.
Пламя разочарованно рявкнуло за спиной, коснулось длинным истаивающим языком укрытой плотной курткой спины и с ворчанием зашарило по обугленным бревнам. Латгардис передал ребенка одному из сопровождавших его воинов и застыл, уперев руки в колени и пытаясь отдышаться. Опаленная кожа горела, сотни крохотных иголочек впились в лицо, заворочались там раскаленными иглами, а в глазах помутилось. Почувствовав, как его настойчиво поддерживают под локоть, он раздраженно распрямился, едва не завалившись назад, и отстранился. Не настолько ему было тяжело, чтобы принимать чью-либо помощь.
Близость и неразрывная связь с Изначальной Силой даровала мощь, равной которой сложно было найти, но и именно в этом и крылся ее изъян: Гард был награжден даром видеть то, что недоступно многим. Прозрение прошлого и – иногда, – будущего – способность настолько же редкая, насколько и опасная: слишком просто потеряться в образах, заполняющих сознание, слишком легко упустить из рук ниточку, связывающую с настоящим, разрушить самого себя. Через касания к предметам и существам Латгардис мог видеть многое – в основном то, что уже прошло, потому что будущее всегда было настолько зыбким и непостоянным, что полагаться на смутные видения, изредка посещающие его во сне, было бы неразумно.