Темный мир
Шрифт:
— Потому что я колючая. Легко могу обидеть ни за что. Потом ругаю себя, но… В общем, не очень со мной хорошо людям. Неуютненько.
— Но весь мир еще не идет на тебя войной?
— Я понимаю, что мир сошел с ума. Но не до такой же степени.
— Возможно, что миру действительно не выстоять против тебя… Теперь я задам вопрос, а ты прислушайся к себе и только потом ответь, хорошо?
– Ну…
— Предположим, у нас ничего не получится, и мир начнет гибнуть. И люди узнают, что ты всему виной. Им же не объяснить, что ты — только последний штрих, поворот ключа… Так вот: как ты это воспримешь?
—
— Да. При этом они ничего не смогут тебе сделать… да и сама гибель мира тебе тоже ничем не будет грозить.
Маринка прислушалась.
— Ничего не чувствую. По-моему, мне все равно. То есть я бы не хотела, чтобы мир погиб…
— Но ты ощущаешь его отдельно от себя?
— Примерно так.
— Ну что же… Все сходится. Хочешь узнать о себе немного нового?
— Даже так?
— Да. Пойдем.
19
Все это Маринка рассказала мне немного позже, а еще немного позже я, пока сидел и ждал ее, записал по свежей памяти на диктофон. А вот то, что я помню сам, помню даже сейчас, отчетливо и без тени сомнения:
— …и еще раз! Нет, ты смотри, смотри! Ты не отворачивайся! Ты! В этом! Виновата! Итак, снова: ты говоришь мне стафу — или еще один…
— Я не знаю никакой стафы! Что такое стафа? Я не знаю, честное слово! Объясните же!
— Молитва, заклинание, пароль… то, что отопрет щит. Ты должна была получить ее, когда коснулась щита. Это она — стафа — показалась тебе белой звездой. Это она чуть не убила тебя.
— Но я не знаю…
— Ульфур!
— Не надо! Я же не могу вспомнить того, чего не знаю! Этого нет во мне! Ну чем я могу доказать?! Ну, влезьте мне в мозги, режьте меня — ребят-то зачем?..
— Ты мне еще нужна. Ульфур, давай. Один… два…
Ульфур смотрел мне в переносицу. Глаза у него были желтые, волчьи. И я знал, что ничего не успею. Он быстрее. Еще я знал, что сейчас умру, как пять минут назад умер Илья, и больше ничего не будет. Это была совершенно деревянная мысль. А еще пришли слова, которые я беззвучно бормотал, едва шевеля губами и не отдавая себе отчета в том, что они значат. Если бы я хоть что-то соображал, я бы удивился, как легко они складываются.
Меня нет, я прозрачен, как стеклышко Я лечу высоко над страдой Я скользнул через узкое горлышко И пролился студеной водой Я прилип тополиной пушинкою К темной волчьей косматой спине Я растаял случайной снежинкою Ив глаза ты глядишь — не мне По ту сторону микрофона раздался какой-то шум, вскрик, удары, шуршание, скрежет. Потом вернулся голос:
— Пять.
Ульфур вскинул руку с пистолетом — и, продолжая смотреть на меня, выстрелил в Хайяма…
Потом они повернулись и ушли. Дверь закрылась, и стало почти темно.
Здесь у меня спасительный провал в памяти. Я не помню, кто как себя вел, что говорил и что делал. Ну, сами представьте себя на нашем месте… хотя это, наверное, невозможно. Вот только что рядом с тобой случилось две смерти, два убийства, но убили друзей, убили не тебя… скажи честно, ты сможешь сдержать радость? Облегчение хотя бы? Убитые сразу оказались где-то далеко-далеко…
Нет, кое-что я все-таки помню. Помню, что Илья умер сразу, потому что крови под головой было совсем мало, а Хайяму пробило
Потом я, Джор и Артур отнесли убитых в дальний конец коридора, а когда вернулись — Вика, рыдая, пыталась какой-то тряпкой стереть кровь с пола, и я почему-то закричал на нее: не смей этого делать! Не знаю почему. Она смотрела на меня круглыми глазами и даже не истерила, настолько непонятным был для нее мой поступок. А я откуда-то знал, что если мы сейчас сотрем следы, то потом ничего не вспомним. Откуда я мог это знать?..
Нет, ерунда. Ничего я не знал. Просто сам этот жест: побыстрее затереть, уничтожить следы смерти наших товарищей — показался мне… нет, слова не подберу… то ли трусливым, то ли хамским… в общем, неправильным.
А может, мне просто хотелось наорать на Вику.
Из-за этого мы снова чуть было не подрались с Артуром.
В общем, все было плохо. И могло стать только хуже.
Тут еще погас свет…
Вспомнил: когда Вика терла пол, она проклинала Маринку за идиотское упрямство, она жизнями нашими готова пробросаться, партизанка, сволочь… И я то ли не расслышал слов, но понял, что Вика опять взялась себя по-гадски накручивать, то ли как раз расслышал, взбеленился, но наорал про другое — про то, что меня хуже всего взбесило: парни еще коченеть не начали, а их уже стирают с доски. К тому же Хайямовой курткой…
Маринка тем временем лежала в отключке. При этом она странным образом видела саму себя — как бы из-под потолка, видела сидящего в задумчивости Волкова, видела стены и видела то, что находится за стенами, — смутно, но видела. Она даже сумела рассмотреть путь наружу: через соседнюю маленькую комнатку, потом по лестницам, потом подземный бункер с рядами клеток, потом снова лестница, но уже вверх — и усеченная бетонная пирамида выхода с тяжелой наклонной дверью…
— Хватит, — поднял голову Волков. — Хватит, я сказал!
Он ударил ладонью по стальному столу так, что тот загудел, как колокол. Щит, закрепленный на нем под раструбом ультрафиолетового прожектора, добавил в гудение свою ноту.
Лиловая мерцающая искра, которая все это время металась по лабиринту — а лабиринтом, очень сложным, была почти вся выпуклая поверхность щита, на какое-то время остановилась, как бы прислушиваясь к происходящему.
(«Ты знаешь, что это?» — «Нет». — «Это душа моего отца». — «Как она попала сюда?» — «В момент смерти; это очень злое и подлое колдовство, я не хотел бы о нем говорить». — «Что же с ним случилось, с вашим отцом?» — «Ему отрубили голову — этим самым щитом, острой кромкой. А потом ему отрубили ноги и сожгли, чтобы он не смог выйти из могилы. Очень практичный оказался ход: когда я спустился в Нижний мир, я не смог вывести отца, хотя нашел его и даже почти говорил с ним…» — «Почти говорил? Это как?» — «Побываешь в Нижнем мире — поймешь. Если ты мне поможешь, я тебя научу».)