Темный мир
Шрифт:
Потом она увидела двух Айникки. Одна лежала на настиле причала, куда они выбрались из лодок, а вторая стояла на дальнем конце пирса и растерянно озиралась. Марина заторопилась к ней. Двигаться было неловко, непривычно — примерно как плыть, загребая одной рукой, — но она быстро освоилась. Подплыла, взяла Айникки за руку. «Что?» — спросила та, на миг приходя в себя; потом глаза ее заволокло мутью. «Пойдем, пойдем, не надо понимать, идем со мной», — сказала Марина, потянула ее за собой, преодолевая сопротивление, шаг за шагом подвела к распростертому телу — которое сейчас почему-то напоминало лодку, не внешне, как-то иначе, но напоминало. «Садись, — сказала Марина, и одна Айникки забралась в другую. — Ложись. Спи…»
Резко выдохнув, Марина совместила картинки.
«Убитой, — поправила Марина себя. — Убитой».
Лови.
Жилка на шее лежащей Айникки вздулась и опала. Еще… еще… Лицо медленно стало не мертвенным, а просто бледным. Девушка потеряла немало крови… но здесь ее не перелить… впрочем, не важно. Больше она не умрет. Будет лежать. Постепенно восстановит потерю крови. Что там надо?.. Железо?
Не знаю, сколько прошло времени. Я то впадал в забытье, то приходил в себя. Потом как-то вдруг, сразу — очнулся. Стал что-то понимать…
Неправильно. Не понимать. Я настолько ничего не понимал, что просто запретил себе об этом думать. Нужно было не понимать, что произошло и что вообще творится, а определиться, как себя вести в этой ситуации абсолютного непонимания. Как в бою: делать то, что нужно, хотя ты совершенно не представляешь себе, что творится вокруг, за пределами прямой видимости (и то, что ты видишь, еще надо как-то интерпретировать, а некогда, да и мозга не хватает). Это сложно, особенно когда тебя такое накрывает внезапно, однако все-таки можно. Мне кажется, я смог.
Первым делом я вспомнил сны.
Я плыл в бурном бескрайнем море, холодном и соленом. Тучи пролетали над самой водой, иногда встречаясь с волнами. Вдруг голос, говоривший на неизвестном мне, но понятном языке, сказал: выбирай, или ты гибнешь сейчас сразу и навсегда, или идешь по тропе познания, и тогда имя твое будет Ловец. Я иду, отозвался я, и огромная волна подняла меня, понесла на гребне и выкинула на каменистый берег. Тропа, посыпанная желтой щебенкой, вела круто в гору, вершина которой скрывалась за последним небом. Я пошел по тропе и вскоре вышел к зеленому шатру, где меня ждала нагая Рагнара. Ты был моим мужем, сказала она, и вот тебе наша дочь с друзьями, — и она дала мне соломенную куколку с плоским лицом и глазами-щелочками, хорька и маленькую сову; они отведут тебя в царство Саранны…
(Вот и опять откуда-то взялось такое звучание этого имени, ведь во всех источниках — Саракка или Саракча, владыка мира мертвых; однако же откуда-то взялось…)
Царство Саранны, Ябме-аймо, лежало за перевалом и представляло собой поразительно длинный барак, внутри похожий на плацкартный вагон. Я шел в чудовищном смраде мимо несметного множества искалеченных или изуродованных болезнями людей, меня сопровождали, помимо куклы, хорька и совы, еще двое совершенно одинаковых в своей бесформенности толстяков, то ли мужчин, то ли женщин, в когда-то белых халатах и клеенчатых фартуках — Ябме-акка и Ябме-отыр. Люди протягивали мне свои оторванные или раздавленные руки и ноги, показывали вывалившиеся кишки. Ябме-акка и Ябме-отыр шикали на них…
Потом они вырвали у меня сердце и бросили в котел, в котором варили лекарства.
Без сердца я вернулся в Похьйоллу. Я был в ужасе от людских страданий. Рагнара посмотрела на меня и сказала: тебе нужно новое горло и новый голос, потому что иначе ты не сможешь говорить повелительно с духами, и тебя истребят по частям. Она отвела меня к старухе, которая сделала мне новое горло из горла волка.
Из Похьйоллы я пошел на север и скоро оказался в огромной пещере, на подземном острове, где рос мировой ясень, а его окружала поросль тонких вековых карельских берез. На ветвях ясеня сидели птицелюди, которые высмеивали меня; но прилетел огромный ворон, и все затихли. Ворон сказал мне: найди березу, из которой ты будешь делать свой габдас, и поймай зверя или щуку, чтобы женщины из их кожи могли сшить тебе почень. И тут вдруг с огромной высоты, производя страшный шум, упал сук с тремя ответвлениями, и ворон захлопал крыльями и закричал: Мадеракка посылает тебе ветвь
А потом он раскалил в горне кусок железа, и начал его ковать, и выковал мою голову. Раскаленную, он бросил ее в чан с ледяной водой. Ударил пар. Голова потемнела, стала почти черной. Кузнец выловил из котла мои кости и тоже стал править их на наковальне. Наконец он собрал мой скелет и покрыл его плотью, которую взял у сидевшего в клетке волка. Пришла Лиля и собака Хукку, сели по обе стороны от меня и начали петь. Я постепенно оживал — жизнь медленно втекала в тело, буквально по клеточке, но Лиля была терпелива. Наконец я сел. Осталось мало, сказал кузнец, вырвал мне глаза и заменил на хрустальные. Теперь я видел не только то, что происходит вокруг, но и то, что написано на внутренней стороне моего черепа особыми буквами. Потом он проткнул мне уши шилом, и я стал понимать язык птиц. Ну вот, ты можешь летать, сказал кузнец, лети. Я помахал рукой Лиле и полетел. Обратный путь занял мало времени. Кукла, хорек и сова сидели кружком вокруг маленького костра. Я вернулся, сказал я…
Я действительно вернулся.
Для верности ощупал себя. Я был я, более или менее привычный себе, и ничего неожиданного не случилось. Очень хотелось посмотреть в зеркало, и, хотя никаких зеркал в ближайших окрестностях не предвиделось, я нащупал в нагрудном кармане жилетки фотоаппарат. Сдвинул тумблер питания — экранчик осветился, потом появились всяческие символы, среди которых — и индикатор батарей. Судя по нему, в аккумуляторе оставалась примерно половина заряда. Я сфотографировал себя (со вспышкой, понятное дело), дождался, пока глаза привыкнут снова к полутьме, и посмотрел. Да, на снимке был я, очень испуганный и замученный, но я.
Почему у меня вдруг возникли сомнения? Не знаю. Это сидело где-то в глубине, темное, неопределимое — и непреодолимое тоже. Глубокое понимание у меня было такое — что, пока я не убедился бы в собственной аутентичности, ничего дальше сделать просто не мог. Будто в голову вбили клин, мешающий думать о чем-то другом.
Ну вот… убедился. Посмотрел на себя со стороны… Не знаю зачем, но я стал отматывать снимки назад. Несколько озерных видов — в общем-то самых обычных. Рагнара… взгляд через плечо. Очень красиво. А это мы идем с Маринкой и Шарпом через горную седловину. Не помню, как снимал, но снимок-то — вот он. Просто Маринка… не помню где. Кажется, когда вышли от Ирины Тойвовны и потопали вслед за тряпичной куклой…
И тут я вздрогнул. На меня смотрела Уме, великая ной- да. Половину кадра занимало Маринкино плечо не в фокусе, зато мумия Уме получилась отменно: шлем, выразительный взгляд закрытых глаз, доспех, округлый злополучный щит… В верхней части снимка имелся значок голосовой метки. Ну-ка…
Ни черта не слышно. Да, точно, я тогда так и не настроил звукозапись. Но был же включен диктофон! Вот он, вот он… поищем.
Нашел.
Шорох. Бух-бух-бух, — наверное, шаги. Бух — встали. «Назад!» — мой вскрик. Опять шорох. — «У-оййй…» — это Маринка, стонет. Треск, что-то отрывается, звук падения — вернее, каскад звуков падения. Грохот. А потом чужой голос, медленно выговаривающий слова: