Тень без имени
Шрифт:
— Мое имя — Тадеуш Дрейер, — сказал он, с грохотом опустив на мой стол звенящую копилку и выложив связку окровавленных паспортов, в чем я наконец усмотрел его смиренное подчинение законам позора, моим законам.
Помню, что у меня возникло желание обнять его, как если бы только мне было доверено поприветствовать его вступление в этот мир. Но он на несколько секунд замер над телом своего товарища, как будто бы ждал, когда душа последнего окончательно покинет помещение, с тем чтобы полностью и окончательно вступить в права пользования его именем. Снаружи казаки вражеской кавалерии шумели уже на мосту через Дунай, нагнетая вокруг нас потрескивающий воздух смерти и бегства, который уже сгущался над крышами Караншебеша. На мгновение, обманутый меланхолическим жестом вновь испеченного Тадеуша Дрейера, я побоялся, что его пламенная ложь была связана не с отречением и покорностью, а мотивирована чем-то другим, отличным от того, что я хотел в ней увидеть. Тем не менее я утешил себя мыслью, что, как бы то ни было, обман, только что совершенный юношей, должен был побратать нас навечно. После всего, что произошло, имя, которое он только что присвоил, вероятно, прошло не через одни руки и не принадлежало уже никому, а бродило в ночи времен, слившись с призрачной массой, которой я намеревался придать форму, хотя на это мне и пришлось бы потратить всю жизнь.
В декабре 1918 года Вена встретила нас спектаклем поражения. Казалось, что не только закончилась война, а целый свет прекратил свое существование за время нашего отсутствия. На фронте мы привыкли считать
В течение нескольких недель мы объехали проспекты города на колымаге, которую по моему настоянию Дрейер конфисковал у одной польской семьи, на свою беду встретившейся на нашем пути. Он сделал это с большой неохотой, с сожалением человека, выгоняющего больную собаку, которая была его спутником с самого детства. Тем не менее теперь он, казалось, был готов со всей полнотой воспользоваться последствиями своего поступка. Как только мы вернулись в Австрию, Дрейер стал подчиняться мне с покорностью человека, у которого нет другой цели, кроме как выжить, других идеалов, кроме как иметь власть. Он полностью лишился даже самого элементарного представления о шатких границах, разделяющих добро и зло. Хмурый, но удовлетворенный, Дрейер позволил мне вести нас по опасным дорогам беспорядка, полного проституток, пьяных солдат, торговцев смертью и толп, изголодавшихся не по миру, а по тем зловещим идеалам, которые снова должны были привести нас к войне. Даже я был в то время поражен его способностью менять маски обмана. Казалось, он поставил перед собой цель продемонстрировать самому себе развернутый спектр собственной ничтожности, всевозможных ошибочных поступков и сумел достичь этой цели столь полно, что почти освободился от чистосердечия и наивности, которые характеризовали его до кражи имени Тадеуша Дрейера.
Постепенно в течение лет кровопролития, революций, гнета и притеснения, захлестнувших Австрию после Первой мировой войны, Дрейер усовершенствовался в умении преодолевать любое препятствие, которое могло бы представлять угрозу нашему выживанию. И в конце концов у него полностью атрофировалась память о той личности, какой он был в молодости, а остались лишь воспоминания человека, выполняющего грязную работу, чтобы возвыситься над другими любой ценой. Двойственный, нарушающий законы нравственности персонаж обрел форму в самом центре его существа и начал принимать активное участие во всех эпизодах нашей жизни, причем его не могло удовлетворить никакое достигнутое величие.
Потребовалось немного времени, чтобы мое свидетельство о поступке Тадеуша Дрейера на фронте, дополненное несколькими умело размещенными монетами, превратило моего товарища в героя войны в стране, жаждавшей героев и опустошенной следовавшими одна за другой революциями. Фальшивый исторический очерк о его военных подвигах, в котором неудавшееся спасение друга детства было, несомненно, наиболее красноречиво описанным поступком, вскоре принес Дрейеру Железный крест. Эта же публикация превратила его в одного из тех ветеранов, которые прохаживались по улицам Вены или Берлина и создавали вокруг себя атмосферу ужаса и уважения, востребованную к 1932 году Австрийской национал-социалистической партией для своего возвышения над остальными представителями немецкой нации. В это время Дрейер сумел с таким совершенством продемонстрировать способности к мимикрии, которая превратилась уже в эпидемию, что предстал перед миром в образе твердого в своих убеждениях человека, способного повести за собой народные массы и принести себя в жертву во имя идеалов партии и самого Гитлера. Молодых австрийцев и немцев привлекал декадентский блеск оргий, которые устраивал Дрейер, его зажигательные статьи в «Штюрмере» и его обещания великолепного коллективного будущего с фюрером. Дрейер казался таким типичным воплощением пангерманского духа, что сами партийные деятели не замедлили оценить его мастерство в моделировании самых упрямых душ и лиц для их растворения в марширующей со знаменами аморфной толпе, при помощи которой они стремились создать новый облик милитаристским идеалам Австрии и Германии. Через несколько дней после того, как Гитлер возвел его в ранг канцлера рейха, Дрейер изложил маршалу Герману Герингу проект, который представлял собой краткое изложение собственного жизненного пути автора проекта. Дрейер не был настолько многословен, чтобы посвятить меня во все детали этой встречи и рассказать о точных механизмах осуществления задуманного, но цель его миссии вскоре обрела, в общих чертах, ясность. Короче говоря, Дрейер предложил Герингу поддержать его идею о подготовке небольшого подразделения двойников, которым предстояло заменять иерархов партии во время публичных мероприятий, представлявших большую опасность. Сам по себе проект был достаточно авантюрным, и кажется даже правдоподобным, что сам Геринг, воспринявший его с особым энтузиазмом, но потребовавший соблюдения чрезвычайной секретности, вынашивал с тех пор идею о возможности использования двойников не только для простого обеспечения безопасности своих коллег в вышестоящем руководстве. Как бы там ни было, начиная с этого дня Дрейер занялся этим делом, не тратя времени и сил на размышления об эксцентричности собственного положения. Он начал поиск по всем уголкам империи серых и несознательных людей, взрослых наполовину облысевших солдат, невнимательных подростков, беспокойных игроков в шахматы, которых в последующем брался преобразовать в подлинных крепостных власти, не только подгоняя их физический облик под живые модели нацистской партии, но и стирая в них воспоминания о прошлой жизни, чтобы затем заполнить образовавшиеся пустоты содержимым, угодным своим вышестоящим шефам. При этом я не уверен, что Дрейер был сильно озабочен тем, чтобы направить все усилия на создание армии двойников, которые стали бы на самом деле сторонниками нацизма, потому что его мало волновали интересы правящей партии. Он искал лишь возможности приблизиться в дальнейшем к тем, кто держал в руках нити власти, независимо от их идеалов и мотиваций. В конце концов, само его существование стало частью движущегося механизма, из которого он уже не имел возможности выбраться. Истинная миссия Дрейера состояла в том, чтобы поддерживать свое существование, плывя по течению. Лишь только время, воплотившееся в фигуру молодого мрачного офицера СС Адольфа Эйхмана, помогло ему раз и навсегда познать способ освобождения от неуправляемого течения собственной судьбы.
С тех пор как Адольфа Эйхмана арестовали в Буэнос-Айресе всего несколько недель тому назад, его имя стали повторять во всем мире со злобой и презрением. Тем не менее до начала войны никто и представить себе не мог, что этот человек и преступления, в которых его теперь обвиняли, превратятся в опознавательный знак этих лет. Товарищи знали его под прозвищем Раввин, и достаточно было лишь взглянуть на него, чтобы понять, откуда взялась эта кличка. Даже в среде иерархов нацистской армии существовал определенный скептицизм относительно тех офицеров, чей облик не вязался со строгими требованиями арийской фенологии. В любом случае Эйхман никогда не показывал того, что ему известно о позорном прозвище.
Мы познакомились с ним в Праге в 1926 году, когда бродили по развалинам Веймарской республики. По субботам мы с Дрейером посещали неприглядное кафе, которое пользовалось сомнительной честью единственного пристанища кружка шахматистов на землях Богемии. Еженедельно, с религиозной верностью, там играли в шахматы человек двадцать, сходство которых между собой вызывало тревогу. Путешественники, чиновники, инспекторы мер и весов, писари из юридических канцелярий с нетерпением ожидали конца недели, чтобы сразиться в этом черно-белом мире с наполеоновской жаждой успеха. Несколько раз Дрейер одерживал над ними победу, и, возможно, все не вышло бы за рамки смотра любителей, если бы Эйхман не появился однажды в кафе с намерением прославить победами этот шахматный редут, так будто он представлял собой его собственность. Эйхман попросил разрешения играть черными, на что Дрейер согласился без излишней охоты, скорее он подчинился, как если бы между игроками давным-давно был установлен кодекс игры, согласно которому определенные правила перешли в разряд неоспоримых. В тот раз, по прошествии нескольких часов, достойных увековечения на фотографии, партия закончилась вничью. Было уже утро, когда Эйхман с не терпящей возражений вежливостью предложил своему противнику проводить себя в гостиницу, чтобы сыграть еще одну партию. Однако Дрейер, к моему удивлению, отклонил приглашение под выдуманным предлогом, что мы должны немедленно отправиться ехать в Берлин. Когда мы вышли из кафе, он, побледнев, как человек, который чувствует необходимость дать объяснение своему поступку, сказал:
— Поверьте мне, Голядкин. Этот юноша болен, очень болен.
Однако именно он сам оказался заболевшим. Той ночью его свалила малярия, и Дрейер проболел почти месяц, причем иногда ему становилось настолько плохо, что временами мне казалось, что та встреча с Эйхманом вырвет с корнем его интерес к шахматам и жизни.
С тех пор мы неоднократно вновь встречались с молодым Адольфом Эйхманом, но Дрейер делал все, что было в его силах, стараясь отсрочить шахматную партию, которую они не сыграли тогда, в Праге. Очень скоро и сам Эйхман понял, что существуют определенные действия, которых человеку следует избегать, если он хочет оставаться в здравом уме. Таким образом обстоятельства вовлекли их в довольно тесное сосуществование, которое, никогда не переходя в дружескую любовь, сделало их сообщниками, что мне не нравилось. За кажущейся придурковатостью Эйхмана скрывалась его завидная способность манипулировать людьми и разрушать их, но он всегда делал это исходя из убеждения, что уничтожение определенных индивидуумов оправданно, если их существование не способствует установлению нового порядка в мире. Для людей, подобных ему и моему отцу, зло, насилие и смерть являются лишь инструментами перехода к мифическому и с моральной точки зрения правильному порядку, который возникает на руинах того хаоса, в условиях которого они обречены жить. Хотя мое общение с Тадеушем Дрейером вносило в мою жизнь дух опустошения, я никогда не испытывал желания завидовать упрямой воле Эйхмана. Я скорее предпочел бы стать сторонником непоколебимой добродетели моего брата или пламенных колебаний почти забытого семинариста из Караншебеша, чем воспринять и сделать своей идею утилитарного зла Адольфа Эйхмана, которая казалась мне еще более грубой и неприемлемой, чем слепой акт милосердия.
Впоследствии было высказано множество соображений, в какой степени Эйхман способствовал составлению плана уничтожения евреев, которое должно было быть осуществлено во время Второй мировой войны. Тем не менее могу заверить, что этот мрачный продавец бензина, за несколько лет сумевший подняться до звания капитана при Гиммлере, даже в малой степени не обладал способностью оценить истинные размеры зла, которое он собирался выпустить на волю.
Однажды вечером в середине 1942 года Эйхман появился в нашей маленькой берлинской квартире и сообщил о том, что генерал Рейнхард Гейдрих поручил ему заняться в Ванзее уничтожением тех евреев, которые еще оставались в рейхе. До этого момента проблема евреев доходила до нас в туманном ореоле вестей из политических и законотворческих кругов и позволяла обманывать себя при помощи таких слов, как «мобилизация» или «депортация». Однако теперь слова Эйхмана не оставляли места для каких бы то ни было ошибочных суждений. Подобная бестактность офицера рейха удивила бы любого в то время, тем более что она исходила от такого человека, как он. Тем не менее вскоре мы узнали о том, что Эйхман, уже обремененный, возможно, миссией, которую ему предстояло возложить на себя, пришел к Дрейеру и стал настоятельно умолять его согласиться сыграть шахматную партию, которую они столько раз откладывали. Едва мы увидели, как он вошел, суровый и неотвратимый, как преступник, несущий смерть, мы поняли, что нечто бесовское и злое, когда-то зародившееся внутри этого человека, теперь требовало его высвобождения и ему было необходимо обыграть Дрейера, чтобы успокоить свои сомнения, вонзившие шпоры в его внутренности. В тот вечер, будучи сам удручен известием, полученным от Эйхмана, Дрейер почти не оказал сопротивления. Он потерпел поражение или позволил одержать победу над собой в трех шахматных партиях, которые следовали одна за другой, в то время как Эйхман, также неспособный сосредоточиться на игре, произносил высокопарные тирады против евреев и излагал причины, по которым руководители режима поручили ему осуществить их уничтожение. Дрейер, со своей стороны, позволил ему безостановочно и бесчувственно говорить вплоть до самого рассвета, и у меня сложилось впечатление, что именно такого молчаливого и поддерживающего соучастия ждал от него его противник по шахматной игре.
Тем не менее на следующий день Дрейер потребовал от меня сопровождать его в Вену, куда он срочно намеревался отправиться. Молчание прошлой ночи полностью исчезло с его лица, и теперь на нем отразилось присутствие духа, характерное для того, кто, наконец открыл истинный смысл своего существования на земле. Когда мы приехали в Вену, над городом висел утомительный, моросящий, холодный дождь. Я потребовал от Дрейера, чтобы мы укрылись в скромном пансионе в окрестностях города, но он настоял на том, чтобы мы немедленно отправились в городское гетто. Дождь лил как из ведра, когда наконец мы остановились среди останков того, что в другие времена было ювелирной лавочкой Эфрусси. Тут и там вода волокла еще кучи пепла и острые осколки стекла. Не было никого, кто мог бы сообщить нам о том, когда и как именно произошел погром. Тогда, у лестницы ювелирной лавки, бесконечная скорбь мучеников, которая в тот момент формировала мысли Дрейера, возникла в моем воображении как безутешный плач в память о старом ювелире, о судьбе которого мы больше никогда ничего не узнали.