Тень мачехи. Том 2
Шрифт:
– Знаете, он будто защищает меня! – воскликнула она, поражённая этим открытием.
– Но он же вас бил? – в голосе Жанны слышалось удивление.
Татьяна вновь прислушалась к себе. Представила свою семью без матери: видение было дразняще-приятным, заманчивым… безопасным. И тело вдруг отозвалось – расслабилось, голова стала лёгкой, будто отпустила чья-то рука, тяжело и долго давившая на затылок.
– Всё-таки основная эмоция – это чувство защищенности, – твердо сказала Демидова.
– Это очень странно, – психоаналитик задумалась. – А что вы вкладываете в понятие «защищенность»?
Вопрос
– Говорите всё, что приходит в голову, – попросила Нестерова. – Не надо включать логику.
– Защищенность – это… когда что-то случилось, страшное что-то – а отец пришел и порубил всё топором, – с ходу выпалила Татьяна.
– Топором? – удивилась Жанна. – Почему – топором?
– Ну, это я образно, – отмахнулась Татьяна. – То есть он сильный, взрослый, и может дать сдачи, если кто-то захочет сделать мне плохо.
– Подождите. Вы сказали – порубил топором, – настойчиво повторила психоаналитик. – Это важно. Поймите, мы не просто так выбираем слова и образы. По сути, наше бессознательное выбирает их вместо нас.
– Не знаю, что вам ответить, – Татьяна была в растерянности. Ей казалось, что это обычное дело – подобрать какой-то образ. Она ведь с тем же успехом могла сказать «разнёс все в щепки», «разбил в пух и прах»… Но да, не сказала.
Нестерова тоже молчала – ждала.
– Попробуйте порассуждать об этом на досуге, – наконец, сказала она. – А пока давайте вернёмся к вашему запросу. Эта Пандора – вы не видели во время приступов чего-то, что могло с ней ассоциироваться? Человека, фигуру, вещь?
– Нет, – качнула головой Татьяна.
– А голос? Откуда он идёт?
– Его как будто ветер приносит. Но приступы часто случались в помещении, где не могло быть ветра. Он – тоже галлюцинация, я уверена.
– Скорее всего, не всё так просто… – задумчиво отметила Жанна. И попросила: – Попробуйте вспомнить голос. Чей он? Кому принадлежит? Его тембр, тон – кто бы мог к вам так обращаться?
Память услужливо вытолкнула на поверхность серое, мглистое видение: пластиковые люди-куклы бредут по зыбкому, как болото, полу, ветер воет: «Ппан-доо-раа»… Дёрнувшись, Татьяна распахнула глаза, прижала руку к груди, успокаивая скакнувшее зайцем сердце. И заставила себя снова закрыть глаза.
«Ппан-доо-раа», – снова шепнул ветер. Злой, обвиняющий, нетерпимый, он люто ненавидел Таню, бросая ей это слово, как упрек. Борясь с собой и подступающим ужасом – только бы не сбежать, не сдаться! – она стояла на этом ветру, а он вдруг сорвался на визг и зарыдал тонко, по-женски: «Пандоо-ора-ааа». И Татьяна, открыв глаза, потрясённо выдохнула:
– Он похож на голос моей матери. И она будто напоминает, что я виновата…
Она слышала свои слова, будто со стороны – так трудно было в них поверить. Но внутри отозвалось, будто заслонка отодвинулась, впустив уверенность: правда, это была правда. Пройдя по телу волной, уверенность обживалась в душе, придавая сил. И страх перед Пандорой будто выцветал, теряя власть.
Нестерова захлопнула тетрадь и встала.
– Давайте остановимся на этом, – сказала она. – Попробуйте подумать обо всем, что открыли для себя сегодня. И ещё просьба: если что-то приснится, записывайте. Будем разбирать.
Татьяна
Она вынула пятитысячную купюру, и, пока Нестерова отсчитывала сдачу, набрала номер мужа. Он ответил мгновенно:
– Танюш, ну мы в опеку идем сегодня, или нет? – нетерпеливо спросил он. – А то мне уезжать после обеда, вернусь только через две недели. Предложили путевку по халявной цене, упускать не хочется.
– Но я в Москве… – растерялась она, удивляясь его неожиданному энтузиазму. – Вернусь через три часа, ты сможешь в это время?
– Ну, а что делать? Давай. Заберёшь меня от офиса, я машину ремонтникам загнал.
…Здание пенсионного фонда, в котором располагались органы опеки, было вторым в цепочке одинаковых административных «кирпичей», выкрашенных в рыжий цвет, одноэтажных, вытянутых вдоль дороги. Его соседи – городской суд, полиция, комитет экологии – были столь же ободранными, с такими же решетками на окнах. Будто стоял на этой улице чиновничий поезд, застрявший в тупике.
Татьяна поставила машину у подъезда опеки. Мартовская слякоть под ногами – грязная вода, пробивавшаяся, как сквозь вату, через разбухший снег – текла сотнями ручейков, впадая в огромную жирную лужу посреди стоянки. Демидова пошла в обход, старательно ища нерастаявшие островки: ноги мочить не хотелось.
– Танюшка! – заорал за спиной Макс. Она обернулась и увидела, как он, подняв новенький планшет – всю дорогу хвастался, что купил его сегодня, и всё развлекался с этой игрушкой, как шестилетний – фотографирует её.
– Максим, ну перестань, – досадливо отмахнулась она. – Зачем меня-то фоткать?
– Ну как – зачем? – он подошел ближе. – Исторический момент! Потом тебе фотки солью – вспомнишь ещё добрым словом Максима Вячеславовича Демидова.
– Пойдем уже, Максим Вячеславович! – она рассмеялась. Настроение по-прежнему было приподнятым: психоанализ всё-таки помог, внутреннее ощущение стало другим – словно надежда справиться с кошмаром переросла в уверенность. Всё ещё улыбаясь, Татьяна потянулась к мужу, беря его под руку – так меньше шансов поскользнуться в этой грязи. А Макс накрыл её руку своей ладонью и заботливо, осторожно повёл. Перестав смотреть под ноги, она подняла голову, подставляя лицо слабому, как ребенок, весеннему солнышку.
И увидела, что впереди, холодно глядя на нее, стоит Залесский.
Глава 9
От духоты, наполнявшей зал суда полумертвым, пропахшим чужим дыханием, воздухом, у Залесского разболелась голова. Заседание длилось почти три часа, потому что дело было запутанным: убийство, которое Залесский квалифицировал как непреднамеренное и добивался изменения статьи. Хотя прокурор и вереница свидетелей обвинения – гневных, ноющих, заискивающих с судьёй, но путающихся в показаниях, или гнущих одну лживую линию – пытались помешать этому. Обычное дело. Все выполняют свою работу: официальную – или ту, за которую что-то пообещали.