Тень от башни
Шрифт:
— Герман? Тебе что, нехорошо?
Она стояла у стекла, глядела в молодую ночь. Не схваченные заколкой волосы обрамляли лицо. Герман хотел отозваться, покритиковать непатриотический выбор чтива, дать ей понять, что он здесь, рядом с ней, для неё — но не сумел найти слов. Беспрестанное напряжение стольких дней дорого ему стоило. Он и хотел произнести какие-то слова, но сильнейшая его часть, центр тяжести воли, не дал на это добро. Он экономил силы. Язык и губы не двигались, хотя были совсем легки.
Надя обернулась и посмотрела ему в глаза, потом прошла к выключателю и прикрутила его до упора. В скудных обмылках света со двора она превратилась в пепельный силуэт. Герман больше не видел лица, блеска глаз — лишь неровную тень. В форме девушки
— Ты поспи. — Голос был одеялом, которым его укрывает мать. — И без тебя мир вертится, Герман.
Он мгновенно уснул. Субличность-«вахтёр» поняла, что случилось, чем это грозит, но приказ был сильнее, не допускал и мысли об ослушании, тени протеста против невозможности такой мысли. Ведьма вырвалась, Герман не удержал контроль.
Кто же знал, что она умеет и это?
6. Ночь
Она взяла с кресла сумочку, надела её на плечо и вышла, чуть задержавшись в дверях, чтобы взглянуть на Германа. Тот спал. Надя постояла на ступенях и сошла в пустынный двор. Она была одна. Она не бывала одна уже больше года, со дня Эддиных похорон. Кто-то всегда был рядом, за спиной, смотрел туда же, куда она, разделял, рассредоточивал её взгляд. Этой ночью она хотела смотреть на Тоссу одна, видеть улицы, лунный мост и сухое русло реки лишь своими, единственными глазами.
Отельный бассейн отливал луной, пустой, огромный и плавный. Надя бросила сумку и одежду на лежанку, присела и скользнула в воду. После восьми часов бассейн был закрыт — но кто видит? Вода была чудная, как всегда по ночам. Надя поплавала через серебристую заводь, обныряла изгибы стен, полюбовалась луной, лёжа на спине в круглых укромных заливах. Безлюдный ночной бассейн был её личной тайной — вода волшебно сплавляла лучи и тень, как откроешь глаза под водой. Купаться можно было часами. Обычно Герман сидел на лежанке, а когда ей удавалось сманить его в воду, оставался где мелко. Она потеряла счёт времени.
Почти вся Тосса уже спала. Пляж обычно пустел в половине восьмого; теперь же, за полночь, утихли даже поздние шумы и звуки. Надя выбралась из воды, обтёрлась отельным полотенцем, брошенным на спинке лежака, оделась и пошла гулять. Створка витых чугунных ворот плавно скользнула в сторону — девушка была одна. Она спустилась по улице вниз и постояла на мосту, созерцая пустое русло — ни водинки, ни шороха, лунный пейзаж. Зашла в ночной бар через улицу, выпила там коктейль, полчаса посидела в интернете и вернулась к отелю. Из-за ворот она видела тёмный холл, где наверняка ещё сидел Герман, никем не замеченный, непотревоженный, спящий. Она улыбнулась ему одними губами и пошла вверх, к автовокзалу.
Когда Саша приехал в Тоссу, стояла ночь. Первую угнанную машину он бросил в Льорет де Мар, где украл другую. Он обыскивал побережье неделю подряд, заезжая в каждую обжитую бухту, меняя машины. Сторожил, словно волк, входы-выходы из отелей в безлюдных местах, а в людных внимательно наблюдал за пляжем. И вот уже Тосса; возможно, здесь. Он оставил машину в пустырных зарослях — днём её могут обнаружить, но до дня ещё много часов — и стоял теперь у вокзала над городом, погружённым в ленивые сны, падающим полого к извивам ручья, к бухте, к морю. Саша сплёл пальцы, вывернул ладони и улыбнулся боли. Суставы работали хорошо. Дальше некуда было идти и ехать, он пришёл, был ведом, положившись на Провидение. Позади были кресты и дон Барка, впереди — ведьма и море. Пан или пропал. Саша пошевелил плечами в тяжёлом плаще, сжал меч и двинулся через дорогу в город.
Ведьма шла в сторону утёса и крепости поверху города, незнакомой дорогой между каменных оград и стен. На пути ей не встретился ни один человек. Дорога лежала прямо, жёлтая под рассеянными фонарями. Надя остановилась у стены будто из крохотных кирпичей, как штук. Неужто тут строят из
За стенкой перед глубоким двором на ступеньках сидела кошка. «Кис-кис» — позвала Надя, думая её погладить, однако животное, дивно прекрасное в лунной ночи, глядело в упор встревоженно и исчезло в чёрном саду. Надя пошла дальше мимо низеньких белых оград и зданий. Через какое-то время они оборвались, открылся провал в город и небеса — узорная железная решётка, за ней — пустота между двух глухих стен, слишком узкая для дома и широкая для въезда. За ней открывалась бОльшая пустота, пространство внутреннего двора и в нехорошем тусклом свете бетонная яма. Надя толкнула ворота — не заперто, как и повсюду. Между решёткой и ямой стояла скульптура — вертикально поставленная окружность, замкнутая железная лента, а в ней резной узор из металла, тревожащий и беспокойный. Надя встала на бетонный цоколь, шагнула в железный круг, коснулась руками мрачных извивов. Слезла с цоколя и пошла во двор к яме.
Это был вроде как Колизей — три ступени под рост великанов ограничили многоугольник. Внизу, где что-то должно было происходить, было пусто — бетонное дно, мусор, палые листья и небольшая жёлтая надпись. Надя спрыгнула по ступеням вниз и прошлась по арене. Надпись мелом гласила: «Hoy me dolor es fuerta de placer». «Сегодня моя боль сильней наслажденья». Или placer — что-то другое? Знаний испанского не хватало. Надя присмотрелась и вдруг поняла, что многоэтажка на другой стороне «колизея», метров за семьдесят, нежилая. Окна без штор были слепы, темны особенной теменью неживых помещений, многие заколочены, часть стёкол отсутствовала — не вставлена или выбита. Здание-призрак охватывало пространство двумя крылами. Внизу между ними виднелась едва освещённая арка. Надя внезапно поняла, что попала в ловушку.
Угроза почувствовалась всем телом — текущая от дороги безмолвная смерть. Что-то в ночи охотилось — близко — пока что вслепую. Путь назад был отрезан. Надя выскочила наверх по ступеням, как кошка, и пошла к дальней арке как можно быстрее и тише, радуясь, что носит мягкие плоские босоножки, а не «истинно женские» туфли на каблуках. Арка вела в полулабиринт больших тёмных зданий. Надя пробежала несколько пролётов и арок меж внутренними дворами и вынырнула на улицу. Сплошные голые стены со слишком высокими окнами — не дотянуться. От неба виднелась лишь узкая полоса меж двух непрерывных крыш, как в руслах всех подобных улиц. Здесь не было ни балконов, ни толстых лепных украшений, ни одного ресторана и лавки, закрытой на ночь. Спартанская улица для внутреннего пользования, не предназначенная для туристов; мрачная, словно лик дона Барки. Старая Каталония. Звать здесь на помощь было, скорее всего, бесполезно и гибельно — крик послужил бы указкой тому, что шло за ней по следу. Надя была уверена — что-то шло. И не сказать чтобы медленно. Полоса неба между карнизов была без звёзд; облака отражали свет. Надя сняла босоножки, на ходу сунула их в сумку и побежала босиком по старой, гладкой плитке. Даже сейчас, спасаясь в проулках Тоссы от смерти, она не сожалела о том, что отправила Германа спать — бедный, он был так измучен! — и даже о том, что одна пошла в город. Она имела на это право. Неправильно было охотиться на неё, вышедшего погулять человека. Embittered, всплыло слово, embittered flight [22] .
22
Embittered flight — ожесточённое бегство (англ.)