Тень скорби
Шрифт:
— Покинуть дом — значит сделать большой шаг, — говорит он наконец, — многое оставить, и Шарлотте, возможно, не хватает силы разума ее старших сестер. Но они будут рядом — вот ее якорь. Мария вдохновит ее, а Элизабет утешит. Да.
Эмоции спрятаны, будто полный стакан отодвинули от края стола. Вот, теперь он не разольется.
Обязанности Патрика: сегодня его ждет встреча с мистером Брауном, могильщиком, по поводу предстоящего визита в Хоуорт архиепископа Йорка — ни больше ни меньше. Присутствие его светлости требуется, чтобы благословить дополнительный участок земли на использование под церковное кладбище. Погребения, жалуется мистер Браун, превратились в кошмар.
— Боязно лопату в землю воткнуть. А внизу, где влажно, хуже всего. Никогда не знаешь, на
— Уверен, нового участка будет достаточно, — говорит Патрик. Он встретился с мистером Брауном во дворе, где тот работает с камнем, и теперь раз за разом вздрагивает, когда сын мистера Брауна внезапно появляется из темноты амбара, что служит мастерской. С молотком в руке и с головы до ног припорошенный белой каменной пылью, он подобен духу умершего, витающему, быть может, в поисках своей надгробной плиты.
— Да, наверное, пока достаточно, — продолжает мистер Браун. — Но надолго ли? Мы же не запретим людям умирать, мистер Бронте.
— Достаточно на сегодняшний день, мистер Браун.
Архиепископ, конечно, захочет выпить чаю, а может, и отобедать; кроме того, приедут члены его ордена. Сколько? В письме указано? Нужно позаботиться, чтобы дети не мешались под ногами. Близорукие глаза Патрика выхватывают из обстановки двора незаконченную мемориальную плиту, подпирающую стену. Поначалу он ничего не может понять. HERE LIE THE REMA [5] . Долю секунды надпись кружится в голове Патрика, будто танцует джигу, которую любил играть на скрипке его брат Уильям. Here lie the rema, here lie the rema… Но, конечно же, это незаконченное слово «remains» [6] . Латинский корень remanare — оставаться. Благословенно знание.
5
Эту фразу можно понять двояко. Либо «Здесь покоится…» и начало неизвестного слова, либо «Здесь лжет рема», где «рема» означает «слово с Небес», «откровение от Бога».
6
Remains — останки (англ.).
Патрик снова отправляется в путь, его ждут на ферме под Броу-Муром. Here lie the rema. Страшно быть сумасшедшим и обнаруживать беспомощную податливость разума: как тот несчастный юноша в Веллингтонском приходе, сын жестянщика, который, едва заслышав звон колокола или плач ребенка, принимался повторять этот звук с ужасающей точностью, до хрипоты и изнеможения. Рациональные способности, захваченные дикими силами иллюзии. Он вдруг вспомнил, как брат Уильям отправлялся воевать на стороне «Объединенных ирландцев» во время восстания девяносто восьмого года. Оружие выдавали из запасов захваченного поста ополчения в Лизнакриви. Патрик, вернувшийся домой после занятий с детьми приходского священника Драмгуленда, умолял брата остаться.
— Ты сделал свой выбор, Пэт, — сказал Уильям, бросив взгляд на тусклый костюм Патрика. — А я — свой.
Выбор — разве может существовать настоящий выбор между хаосом и порядком? Это истинная непрестанная борьба человека, происходящая как снаружи, так и внутри. Патрик маршем завоевателя шагает вверх по ухабистой проселочной дороге, минуя поле чахлого овса, единственной культуры, способной расти на этой скупой земле. Овес поддерживает такую же бледную, хилую, но многочисленную семью, где очередное пополнение кричит на весь дом, — причина, по которой сюда идет Патрик.
Самая младшая дочь этого дома — семнадцатилетняя, как она утверждает, но Патрик проверил приходскую книгу и знает, что ей пятнадцать, — родила внебрачного ребенка. Обычное дело: отец неизвестен, хотя Патрик подозревает ухмыляющегося кузена с усами цвета соломы, который тут околачивается; мать девушки выдает младенца за собственного позднего ребенка. Патрик скорбит о моральном падении, но в первую очередь его заботит духовное благополучие ребенка. Он пришел не затем,
Не каждый священник проявил бы такую деликатность в отношении незаконнорожденности. Но Патрик не верит, что грехи отца или матери должны падать на голову ребенка.
Неутомимый ходок, в свои сорок семь энергичный, как жеребенок, и выносливый, как осел, Патрик преодолевает крутой спуск с Броу-Мур — бедный викарий, не имеющий ни коляски, ни двуколки, ни даже верховой лошади. Но у него есть свои маленькие радости: скромная забота и уход за собой. Несмотря на летнее тепло, его шарф повязан, как всегда, высоко и плотно, потому что необходимо беречь уязвимое горло; оказавшись дома, он с нетерпением ждет обеда в тиши своего кабинета, где никто, кроме него, не услышит жалоб его пищеварения. Эти безобидные капризы — все равно что для взрослого мужчины нежно заботиться о ручной белой мышке. А еще привычка к мягкой меланхолии; приближаясь к пасторату, Патрик вдруг ощущает, как остро ему не хватает жены, как не хватает любимой дочери Марии. Но чувства эти лишь на миг сжимают сердце — так мисс Брэнуэлл вдыхает порцию табака из своей коробочки. К счастью, это длится недолго; да, если бы это тянулось долго, было бы нехорошо. Возможно, Патрик приживается на острове одиночества Робинзона Крузе, где можно поступать как угодно.
К Патрику не подобрать ключа — слишком много висячих замков, задвижек, засовов и заколоченных ставен, — но брошенный украдкой взгляд сквозь щели, быть может, покажет нам: вдовец утешает себя тем, что превращается в стареющего бездетного холостяка.
При других обстоятельствах путешествие в дилижансе из Китли могло оказаться приятным в своей новизне; Шарлотта никогда еще не ездила так далеко и не проводила так много времени в обществе папы. Но сейчас все новшества казались зловещими, ибо предвещали катастрофическое новшество школы. Кроме того, мысли девочки во многом были заняты гаданием, когда и как ее стошнит. В Скиптоне к ним в дилижанс подсел толстый пожилой джентльмен. Он предложил Шарлотте засахаренные фрукты, завернутые в клочок бумаги, и выглядел обиженным, когда девочка отказалась. Затем попутчик принялся обсуждать с папой законы о бедных. Шарлотта остро осознала, что является ребенком, по-новому осознала — словно это было какой-то болезнью или уродством. В окне дилижанса, погружаясь в неимоверные волны зелени, проплывали долины, пятна туч разбегались над тянущимися к небу холмами. Это было прекрасно, а значит, жутко.
— К Коуэн-Бриджу ведет защищенная шипами дорога, но там нет остановки дилижанса, — объяснил ей папа, — поэтому придется нанять двуколку в Инглтоне.
Все эти хлопоты ради нее. Было поздно, и Шарлотту одолевала усталость, когда они наконец-то приехали. Приехали? Девочка увидела крыши домов, коров, не спеша возвращающихся с пастбищ, каменный подъем моста, услышала холодный говор ручья; и тут двуколка резко свернула с главной дороги, и путники оказались перед дверью в стене. Шарлотта посмотрела вверх и увидела, как красную вечернюю зарю пронзают зубцы.
В какой-то момент она перестала замечать, что происходит вокруг: для нее это было слишком, не осталось сил реагировать. А запах! Будто белье и бараньи кости кипятили в одном большом медном котле. Шарлотта медленно поднималась по бесконечной темной лестнице, цепляясь за изгибы кованого железа перил, пока не оказалась в оклеенной обоями гостиной, где незнакомая леди пожала ей руку. Леди эта не старая и не молодая, что сбивало с толку; на поясе, как у тетушки, ключи, — но их так много, что у нее возникло сравнение с бряцающими кандалами. Мисс Эванс. Теплая худая рука.