Тени и зеркала
Шрифт:
ГЛАВА IX
— Ты плохо выглядишь, Миртис. Шерсть потускнела, и когти снова слоятся…
Холёная длиннопалая рука, унизанная перстнями, легла на кошачью шею и зарылась в белоснежный подшёрсток. Король Абиальд Дорелийский блаженно вздохнул — только в минуты, подобные этой, он мог расслабиться и отвлечься от надоедливой возни с делами, которая преследовала повсюду. Миртис свернулся у него на коленях, как маленький горячий сугроб, и уютно давил своей тяжестью. Для полного счастья не хватало разве что мурлыканья — но королевский кот никогда не унижался до него, позволяя чесать себя за ухом лишь в суровом молчании.
— Опять, наверное, Келти недоварила твою рыбу? — продолжил Абиальд и в задумчивости умолк, будто ожидая ответа. На его
Кот лениво приоткрыл один из янтарно-жёлтых глаз, и в его взгляде королю почудилось презрение. Он снова вздохнул.
— Ты прав, сам не знаю, почему это меня так волнует… Даже тебе наверняка наплевать на меня. Ты терпишь меня только потому, что тебя кормят под моей крышей, ведь так? Как все здесь… Все до единого.
Разделял ли Миртис горькие мысли Абиальда, понять было невозможно: его круглая морда осталась совершенно непроницаемой. Абиальд потрепал кота по холке и поймал собственное отражение в высоком зеркале, прислонённом к стене. Зеркало было подарком его отцу от Отражений и перешло по наследству, как почти всё в энторской резиденции; королю нравилась картина, захваченная стеклом в золочёной раме — почти портрет из фамильной галереи, только не парадный, а домашний. Халат из миншийского коричневого шёлка и комнатные туфли не делали смешным короля, развалившегося в любимом кресле, а скорее подчёркивали его молодость, здоровье и величие. Золотые кудри Абиальда не поредели со времён его отрочества и юности, их ещё не коснулась седина, а высокий лоб оставался безупречным, как у мраморной статуи. Придворные поэты и менестрели, славословя Абиальда, называли его то духом-хранителем Дорелии, то её пятым богом, юным и прекрасным (хотя это уже вызывало раздражение некоторых особенно рьяных жрецов). Ему нравилось иногда поддаваться самообману, притворяясь, что он им верит. Нравились ему торжественность приёмов и переговоров, пышность празднеств и балов, драгоценности и охота, восторженные взгляды женщин… Нравился мир и благоденствие в королевстве, создаваемые сотнями других людей от его имени.
Не нравилась Абиальду лишь изнанка всего этого — пошлая, неприглядная, а подчас и кровавая. Он не знал точно, сколько людей во дворце и за его пределами (лордов, конечно же — других он в расчёт не брал) желало его смерти, но число их явно измерялось, по крайней мере, всё теми же сотнями. Абиальд родился третьим (оба его старших брата не дожили до совершеннолетия, причём их смерти оставили его равнодушным, хотя он и сам не признался бы себе в этом), не был ни воином, ни выдающимся политиком и, взойдя на престол, представления не имел, что делать с неожиданно доставшимся ему королевством — голодным, злым, разорённым набегами северян и торговыми махинациями южан. А главное — таким большим, где каждая деревенька, каждое засеянное поле, не говоря уже о городах, требовали его внимания. А ещё нужно было следить за армией и крепостями на границах, и вовремя подлатывать дороги, и разрешать земельные споры, и высчитывать налоги, и контролировать казну… Не говоря уже об отношениях с Отражениями — которых, впрочем, лучше всего было просто почаще оставлять в покое.
Неприятным сюрпризом для златокудрого мечтательного принца когда-то стало и то, что крестьяне временами бунтуют и припрятывают хозяйское зерно, а цехи мастеровых набирают влияние и то тут, то там требуют выборных градоправителей, а некоторые назначенные градоправители и судьи чуть ли не в открытую воруют государственные деньги… От всего этого у Абиальда голова очень скоро пошла бы кругом, если бы он озаботился всерьёз.
Однако этого не случилось, поскольку первые несколько месяцев он просто-напросто дрожал за свою жизнь, не покидал покоев без охраны и ни куска бы не съел без предварительной проверки на яд. При жизни отца Абиальд никогда не вникал в придворные склоки, а когда пришлось это сделать — отшатнулся с отвращением, будто разворошил муравейник. Все подсиживали, предавали, использовали друг друга, истекая при этом лестью и наперегонки стараясь ему угодить. Но лорд Заэру, его правая рука и чуть ли не единственный аристократ, достойный доверия, быстро обозначил болезненные точки: Фергюс, двоюродный брат короля по материнской линии, имеет виды на престол и преданный отряд наёмников в придачу; леди Алтия мечтает выдать за короля свою дочь или хотя бы подсунуть
Точно так же он избегал бы большинства людей, будь на то его воля. Бесчисленные трудности и дрязги пугали Абиальда, который превыше всего ценил красоту и удобство; он предпочёл замкнуться в собственном красивом и удобном мире, где не было места грязи и крови. Неспешные прогулки — верхом или в лодке по реке, — выезды в загородные резиденции, сложные блюда и тонкие вина, картины лучших живописцев, гобелены и резные скамеечки для ног — вот что составляло его мир. А главное, книги — горы разнообразнейших книг, которые он с детства глотал с большим удовольствием, чем миншийские сладости. Предоставив другим заниматься своими делами, Абиальд при первой возможности скрывался в этом мире — прочь от двора, от надоедливых советников, нелюбимой жены и шумного, капризного сына, воспитывать которого он не хотел и не мог. Пусть его сравнивают с большим ребёнком или с привередливой старой леди: кровь Абиальда позволяла ему не заботиться о мнении окружающих.
Главный же парадокс — или тот пункт, на котором старый учитель Абиальда Тогар воскликнул бы: «Вы только представьте себе!», поднимая седые брови, — заключался в том, что Абиальд, тяготясь своей властью, ни за что не отказался бы от неё, даже если бы ему предложили. Уж слишком удобным и привычным было его положение, слишком приятными — почести, казавшиеся такими заслуженными. И сейчас, когда Абиальд ждал лорда Заэру для ежедневного утреннего доклада, настроение его было вполне безмятежным.
Лорд вошёл без доклада и стука: в такой частной обстановке король не любил церемоний. Взмахом руки он отпустил слугу и с лёгкой досадой прекратил почёсывать Миртиса — сановник прервал цепь его причудливых полуснов-полуфантазий, навеянных очередным сборником легенд.
— Ваше величество, — старик (в глазах Абиальда он всегда был стариком — и десять, и двадцать лет назад) поклонился коротко и энергично, юноше бы впору. Сухопарая фигура, втиснутая в аскетичное чёрное одеяние, странно смотрелась на фоне алых портьер, витых канделябров и тысячи заморских безделушек в покоях короля. Однако это тоже было как всегда и уже не резало глаз Абиальду. Приветливо кивнув, он отпустил загривок кота; тот мягко приземлился на все лапы и с достоинством прошествовал к мискам в углу.
— Доброе утро, Дагал. Что-нибудь новенькое?
— Слишком много, Ваше величество, — лорд тяжело вздохнул и опустил глаза — как считал Абиальд, не в меру чёрные и не в меру проницательные. Такое начало ему не понравилось.
— Снова крестьяне волнуются?… Можешь сесть, — он кивнул на кресло напротив. Лорд нарочито медленно уселся туда, видимо подбирая слова.
— О нет, сир. Они долго будут помнить Тиретли.
Король вздрогнул. Донесения из Тиретли — деревни, где примерно месяц назад был подавлен последний и самый крупный крестьянский бунт — растревожили его чересчур живое воображение. Он ни разу не был там лично — не видел всех повешенных, покалеченных, высеченных плетьми, — но плохо спал после этих донесений. Личный лекарь прописывал ему мятный отвар и побольше свежего воздуха.
— Так в чём же дело? Снова та кучка сумасшедших, что совершает паломничества к какому-то белому камню?
— Я был бы счастлив, будь это главной проблемой, Ваше величество… Нам сообщили, что умер король Хордаго.
Абиальд поморщился. Вероятно, Миртис, когда его гладили против шерсти, чувствовал себя так же, как он, когда слышал это имя.
— Ну что ж, он был уже немолод, этот варвар и выскочка. Не могу сказать, что меня это печалит. Но, — опомнившись, он изобразил умеренно-скорбное выражение лица, — да хранят его душу боги, разумеется. Сын наследовал, всё благополучно?