Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Ты почему… тут?
– Где ж мне быть? Старостой тут работаю, сынок.
Несмотря на страшную боль в затылке и в левой ноге, Федор приподнялся на кровати. Отец, сидевший перед ним на табурете со стаканом в руке, закачался из стороны в сторону, как маятник. Сперва он качался сильно, потом все тише и тише.
– Старостой? Ты? – спросил Федор, не слыша своего голоса. Потом запрокинул голову, посмотрел на потолок.
Лампочка все качалась и качалась.
– Ага, я, – сказал Устин, по-прежнему смеясь одними глазами, – Фомичев я теперь, Сидор
Федор покачнулся, протянул к отцу обе руки.
Устин тоже подался к сыну, протягивая стакан с водой. Но Федору нужна была не вода. Он, падая с кровати, судорожно впился пальцами в обметанную черной щетиной, красную и потную отцовскую шею, свалил его на пол и сам рухнул сверху.
Федор был уже без сознания. Но сведенные судорогой пальцы словно окостенели, и Устин в самом деле чуть не задохнулся. С трудом он разжал руки сына, сбросил с себя его тяжелое, обмякшее тело, тяжело дыша, покрутил шеей, словно не веря еще, что выдернул ее из смертельных тисков.
– Ах, ще…нок ты! Щенок!! – прохрипел он дважды. Сел на табурет, отдышался немного.
– Ну, погоди у меня!
Нагнулся, поднял Федора и швырнул его на кровать.
… Когда Федор очнулся вторично, в подвале было темно. Стояла полнейшая, глухая тишина. Только у противоположной стены кто-то ровно и глубоко дышал.
День был или ночь – не понять.
Но вот завозился тот, кто дышал у противоположной стены на кровати, встал, прошлепал босыми ногами по деревянному полу.
Вспыхнула лампочка. Федор увидел отца. Устин был в нижнем белье. Его ноги, обтянутые желтыми, нерусскими подштанниками, были толстыми и какими-то корявыми, как бревна.
– Очухался? – спросил Устин, кинув взгляд на сына. – Стервец ты эдакий…
Устин долго одевался, звеня ременными пряжками.
– Жрать захочешь – вон, на стуле. Дотянешься, поди, коль… – И потер ладонью шею, на этот раз чисто выбритую. – Ногу я тебе перевязал. Не трожь ее шибко.
И ушел, щелкнув замком в обитой железом узкой, всего в полметра, двери.
У Федора была перевязана не только нога, но и голова. От повязок шел резкий запах лекарства.
С полчаса в подвале стояла та же мертвая тишина. Потом опять послышался вверху топот ног, донеслись лающие голоса, послышались стоны и крики.
Федору показалось, что на этот раз кричит старуха – голос был изношенный и хрипловатый. Чтобы не слышать его, не видеть, как качается электрическая лампочка, Федор натянул на голову толстое крестьянское одеяло.
Так он пролежал час, может, два. А когда откинул одеяло, снова услышал останавливающие кровь стоны. Теперь они доносились с каждой минутой все тише и тише, словно человек исходил криком. И все так же покачивалась, покачивалась лампочка под потолком…
Сколько же раз потом видел Федор, как она покачивалась, эта проклятая лампочка, сколько раз слышал сквозь потолок женский плач, мужские стоны, истошные детские крики, те самые, которыми прощаются с жизнью?! Десять? Двадцать? Сто раз?
Федор этого не знал. Не знал он и того, сколько
И ни разу, ни одного разу не заговорил он с отцом, который, перед тем как лечь спать на соседнюю кровать, перевязывал ему ногу и голову, а уходя куда-то после сна, ставил на табуретку еду и воду.
Сначала Федор прикидывал: ложится отец спать – значит, на улице ночь; встает и уходит – наступил день. Но потом сбился и с такого счета, потому что отец иногда спал, казалось Федору, не больше трех-четырех часов, вскакивал торопливо и убегал, хлопал дверью, а иногда храпел вроде двое суток подряд, если не больше. Храпел под топот ног наверху, под стоны, плач и душераздирающие крики людей.
Нога у Федора подживала, звон в голове постепенно затихал. Когда он переворачивался с боку на бок, в глазах его уже не плавал желто-кровавый туман.
Однажды Федор, когда отца не было, встал с кровати. Попробовал ступить на ногу, но боль прострелила до самого темени. Попробовал прыгнуть на одной ноге. Прыгнул – и по голове словно кто ударил толстой плахой, аж искры из глаз посыпались. Федор сел поспешно на кровать и замер, боясь качнуть головой.
Лязгнул замок в двери, вошел Устин. Взглянул на Федора, усмехнулся:
– Раненько пробуешь.
И стал раздеваться. Раздевшись, выключил свет, лег в кровать.
– Вечер, что ли? – спросил Федор. Это были его первые слова после того, как он пытался задушить отца.
– Для кого вечер, для кого ночь, – ответил Устин из темноты. – Спи.
– Это твоя квартира, что ли? – В голосе Федора отчетливо чувствовалась насмешка, даже издевательство. Но Устин промолчал. – Немного же ты заслужил у немцев!
– Сколько заслужил, только мне известно. Тут любая квартира – моя.
– Понятно, – проговорил Федор. – И ни в одной из этих квартир ты не решаешься на ночь остаться. Боишься. В каменный погреб прячешься.
Кровать под Устином скрипнула. Но он снова не ответил.
– Не знал я, что ты… на работу тут пристроился, что староста Фомичев ты и есть. Раза четыре за «языком» наведывался в эту деревню. Уж как-нибудь выследил бы тебя, не пожалел бы пули…
Голос Федора был теперь тих и ровен, будто он беседовал с отцом о самых обыкновенных, житейских вещах.
– Ты выздоравливай-ка лучше, а там поговорим, – ответил Устин из темноты устало и безразлично минуту спустя.
Потом он грузно перевернулся в постели и почти тотчас же захрапел.
… Еще прошло, наверное, несколько дней и ночей. Раза два или три Федор слышал далекую артиллерийскую канонаду. Он знал, что это означает.
Отец все время где-то пропадал, в подвал приходил редко и ненадолго. Приходя, он, как обычно, падал в кровать, почти не раздеваясь.
Теперь он не перебинтовывал Федора, забывал убирать из-под кровати ведро с нечистотами, от которого шел по подвалу тяжелый, смрадный дух.