Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Убери, – сказал Федор, когда уже стало нечем дышать.
– Ничего-о… Раньше времени не подохнешь, – усмехнулся Устин, торопливо застегивая пиджак. – И ногу сам перебинтуй. Некогда мне.
– Что-то не спится тебе в последнее время. Угольков, что ли, кто в постель подсыпает?
– Я вот всыплю как тебе по больной-то башке!! – взревел наконец Устин, подскочил к сыну. – Подживать стала, мозги зашевелились?! Живо взболтаю их, как пойло в лохани…
Федор ждал этой вспышки ярости, рассмеялся отцу в лицо.
– Это вы можете. На это вы мастера. А то наверх
Устин, опасаясь, наверное, самого себя, торопливо вышел из подвала.
Не было его долго, кажется, несколько дней. Федор лежал голодный. Хорошо, что на столике возле стены стоял полный графин воды. Сжав зубы от боли, Федор кое-как добрался по стенке до графина, перенес его к себе на табурет.
Наконец Устин вернулся, хмурый, обросший жесткой щетиной. Не раздеваясь, не снимая заляпанных грязью сапог, сел на кровать и стал, не отрываясь, смотреть на сына.
Где-то, далеко еще, гремела канонада, но она была теперь намного слышнее, чем раньше.
– Что, побриться даже некогда было? – спросил насмешливо Федор.
Устин в ответ скривил губы. Затем вытащил из кармана пистолет, снова посмотрел на сына. Федор даже не пошевелился, как сидел, так и продолжал сидеть на своей кровати. Тогда Устин еще раз усмехнулся.
– Что ж ты, стреляй, – проговорил Федор. – Мертвый я уж не сгожусь ни в свидетели, ни в судьи. А живой-то я, когда придут наши… И не надейся, что сбежишь, скроешься. Я тебя, фашиста, из-под земли достану! Стреляй, гад, стреляй…
– Тебя, Федор, немцы давно уже расстреляли и труп в яму сбросили… – сказал Устин и положил пистолет в другой карман.
– Как это? – не понял Федор.
– Без памяти тебя наверх приволокли. – Устин кивнул головой на потолок. – Я сдернул с тебя одежонку, напялил на одного тут… Морду в мясо ему расквасил, чтоб не узнали.
Федор невольно привстал на кровати.
– Сиди, побереги ногу-то. Отпирался тот назавтра, что не разведчик, что местный житель, по причине слабых глаз в армию не взятый. Да письмо при нем нашли командиру известной нам части.
– Зверюга ты! – простонал сквозь зубы Федор, схватился за край кровати так, что побелели суставы пальцев.
Устин на это только рассмеялся, точно так же, когда Федор, очнувшись, впервые увидел перед собой отца в этом подвале, – одними глазами.
– Это к кому с какого боку еще подойти, – сказал Устин и стал рассматривать свои толстые, негнущиеся пальцы. – Руки, вот эти руки, не дрогнули, верно, когда горло невесты твоего командира перекрутил… Ну, чего зашелся?
– Так… Еще какие подвиги совершил? – Федор дышал тяжело и часто.
– Весь род твоего командира под корень извел.
– Так… – снова передохнул Федор. – Еще?
– Много еще добрых дел сделал. Всех не упомнить…
Федор вытер холодный пот со лба.
– Ты только меня не пугайся, – промолвил спокойно Устин. – Коль на то пошло, ты самого себя побойся. Сам-то тоже сколько душ загубил? Не с прутиком, поди, в атаку ходил?
Устин сбросил сапоги, встал с кровати, принялся ходить босиком по подвалу из угла в угол. Ноги его, широкие, словно раздавленные, с длинными кривыми пальцами, шлепали по доскам, как мокрые, тяжелые тряпки.
Федор слушал отца сперва с недоумением, потом с изумлением, но в какой-то миг в его глазах вспыхнула насмешливо-презрительная искорка, которая все разгоралась и разгоралась. Наконец и губы его тронула откровенная насмешка, разлилась по всему лицу.
– Ты чего? – остановился Устин посреди подвала.
– Давай, давай, продолжай, – ответил Федор. – Гнида ты…
И лег на кровать.
Лицо Устина побагровело до черноты. Федор ждал, что уж сейчас-то отец потеряет рассудок, кинется на него, сомнет, сломает, растопчет. А может быть, выхватит пистолет и примется стрелять в него, Федора. Стрелять будет до тех пор, пока не выпустит всю обойму.
Однако, к его удивлению, и на этот раз отец задавил свою вспышку, быстро успокоился. А успокоившись, продолжал тихим, даже нежным каким-то голосом:
– А ты не думал, для чего это я твою одежду на другого напялил, зачем приволок тебя сюда, почему сразу не вышиб твои мозги, когда ты в мое горло вцепился? Не думал, а? Зачем лечил тебя, в ум приводил?
Федор, заинтересованный, привстал, опять сел на кровати.
– Я объясню сейчас, объясню, – поспешно кивнул два раза головой Устин. – Родился ты – я думал: ты мой сын, моя кровь, и будешь мыслить, как я, будешь делать то же, что я. Но… вывернулся ты, дьяволенок, из под меня в детстве. Не мог я ничего с тобой сделать. И даже больше. Помню я, сынок, про твою стенку, за которой ты отгородился от меня, которую под лоб мне подставил. Это ты верно тогда сказал – расшиб я лоб об нее. Помню я, как… как однажды заставил ты меня глаза отвести, опустить на землю. Словно молотком в темя саданул, паршивец… Так вот… За все это я и отвел тебя от германской пули, чтоб… своей собственной…
Федор слушал, слушал и вдруг расхохотался, звонко и неудержимо, вздрагивая всем телом. Хохот больно отдавался в голове, но он все равно смеялся и смеялся до тех пор, пока не выступили слезы.
Чего угодно ожидал Устин, только не этого.
Наконец Федор перестал смеяться. Он вытер слезы, прислушался. Где-то совсем уж недалеко била и била артиллерия.
– А это слышишь? Это не беспокоит? – спросил Федор.
– Это? Что ж… – отворачиваясь, сказал Устин. – А только ты не радуйся. Один умный человек сказал мне: мир большой, и в беде нас не оставят. Сгинул где-то вот тот человек без следа, жалко. Но ничего, сынок, не торопись, говорю, радоваться… Сила – она как волна: то на убыль идет, то на прибыль. Нынче ваша волна, по всему видать, захлестывает нашу. Но придет время, когда наша волна… Мир дождется справедливости… И я, Бог даст, дождусь.