Тени колоколов
Шрифт:
Работали долго. Рубахи промокли от пота, но зато таган вышел на славу: обод — с колесо, большой котел удержит, Четыре ноги крепки и высоки, как у доброго скакуна.
Вышли мужчины из кузницы разгоряченные не столько огнем, сколько от настоящей работы, разогревшей мышцы и освободившей душу от сомнений. Сняв пропотевшие рубахи, шумно поплескались у бочки с водой, потом присели на скамейку у крыльца, ожидая, когда хозяйка позовет к столу.
— Хорошо! — вздохнул полной грудью Матвей Иванович. — Очень хорошо!..
Тикшай понял
Матвей Иванович хлопнул парня по коленке и засмеялся:
— Ладно, давай рассказывай, зачем пришел?
Тикшай поведал ему о слухах, расползающихся по Москве, об Алмазе Иванове. Стрешнев, тяжело вздохнув, обнял Тикшая за плечи.
— Не разрывай себе сердце. В жизни всегда много предательства. Плохо, конечно, что царь своих друзей предает. Это не пойдет на пользу государеву, да и его имени не прославит..
— А Никон?
— Что Никон? Слов из песни не выкинешь. То, что он сделал, уже не повернуть вспять, не забыть. Давай-ка, друг, лучше о своей жизни позаботимся. Меня вот другое беспокоит: боюсь, впереди голодный год ждет нас… Пойдем, что покажу.
Они обошли усадьбу, огород, вышли в поле, на котором высокой стеной стояла густая рожь. Стрешнев сорвал несколько колосков и растер их в ладонях. Грустно сказал:
— Колос пустой. От дождей вся сила в стебель пошла. Гонит и гонит. Вот какие вымахали!
Тикшай думал о Вильдеманове. Неужели там тоже так? И людей ждет голод?
Ночевать в слободе после ужина не остался, отправился пешком в Кремлевские казармы, где квартировал его полк. Перед уходом спросил Матвея Ивановича:
— К Патриарху не отпустишь? Очень мне хочется взглянуть на него ещё раз, может, последний?
— Хорошая мысль тебя осенила, парень! Иди. От меня поклонись. Вернешься — расскажешь, как он там… Да там и Промзу повидаешь заодно. Он у Никона в новом монастыре работает. Иконы пишет.
От такой новости Тикшай не мог опомниться. Долго ещё, шагая в казармы, удивлялся…
Матвей Кудимович Зюзин поражение Никона переживал по-своему. Он пил горькую. В груди его полыхало пламя. Оно жгло, душа стенала, сердце болело.
Слуги не знали, как угодить. Тащили на стол, что было в погребах и подвалах: мясо, рыбу всякую, птицу, грибы, пироги, яблоки… Следили, чтоб сулеи и жбаны были полны вином и бражкой. Чуть что не так, князь за кнут хватался, и тогда пощады никому не было. Ключник Яков Горбатый — хитрец и проныра — и тот, прежде чем к хозяину подойти, крестился, в испуге тряся жиденькой бороденкой.
— Господи, воля твоя, пронеси нечистую силу…
Налитые кровью глаза Зюзина скребли всех, сидящих с ним за столом. На голоса он поворачивался всем телом, как волк матерый, шею которого стянули железным обручем. Если не сидел дома, то таскался по всей Москве, не зная отдыха. Исхудал, нос его заострился, лицом почернел, а сердцем всё надеялся, что
Но проходили дни, недели, месяцы, а царь не собирался никому кланяться, ни перед кем оправдываться. Зато ощутил вскоре Матвей Кудимыч властную царскую руку на себе. Бояре, раньше встречавшие его ещё на крыльце своих теремов, теперь прятались за запертыми дверями. Слуги при этом врали, глядя прямо в глаза: уехал, мол, хозяин, а когда будет, не ведаем! Конечно, донесли Романову давно, как Зюзин его клянет и чего от него ждет. Особенно поговорку, которую он сочинил: «Безмозглый Алеха всё делает плохо, светлейшего Патриарха взял — и под зад!». Ну и что ж из этого? Зубами, что ли, от этого щелкать? Хотя Романовы на всё способны, им любое черное дело по плечу.
Михаил Романов в свое время сам расправился с его дедом и отцом. Одного, как бы невзначай, отравили, другого — под пули поставили. Зюзиных род стоит Романовым поперек дороги. Уступить или погибнуть? Таков выбор. Но Матвей Кудимыч не такой, чтоб уступать, и погибать ему не хочется. Он ещё поборется…
Как-то в воскресенье Зюзин на черном рысаке ворвался на Варваровский базар, заорал во всю ивановскую:
— Люди московские! Зачем и для чего вы перед Алешкой-царем на пузе ползаете? Святейшему Патриарху он в душу наплевал… Служите черту, а не царю!
Люди оцепенели от такой дерзости. Вдруг в толпе зашевелились, и вперед выбрался мужичок-с-ноготок. В залатанном зипуне, на ногах растоптанные лапти.
— Правильно говорит князь! — звонко закричал он. — Солнышко наше ясное сажей замазал. Повесить Алешку Романова! Повесить!
— Повесить! Повесить! — подхватила толпа.
Испуганный рысак поднялся на дыбы, словно на небо хотел прыгнуть. Только всадник крепко поводья держал, не вырвешься. И стальные удила больно рвали губы. Лучше уж смириться и по земле бегать.
Матвей Кудимыч, укротив властной рукой коня, вновь обратился к народу:
— А в первую очередь надо Никона вернуть!
— Вернуть! Вернуть! — повторила эхом толпа.
Тут, откуда ни возьмись, появились кремлевские охранники на сытых лошадях. Давя людей, врезались в толпу. Один, видимо, старший, обнажив свой меч, подъехал к Зюзину, стал колоть спину жеребца:
— Ты, князь, чего народ смущаешь, сказки рассказываешь? Плетей царских захотел? Будут тебе плети…
Жеребец взбесился от боли, сбросил седока. А стрельцам только этого и надо. Спешились, окружили князя кольцом — и давай его пинать. А сапоги у них гвоздями подбиты… Не появись туг дворовые люди Зюзиных, забили бы Матвея Кудимыча насмерть.