Тени колоколов
Шрифт:
Красива сторона подмосковная. По всхолмленной равнине вьются протоптанные пути-дорожки, изгибаясь, бегут ручьи-речушки, то в оврагах прячутся, то в леске теряются, то опять блестят под солнцем на низинах, поросших свежей яркой зеленью.
Тикшай с любопытством рассматривал округу.
Рысака не подгонял: спешить некуда. Да и дорога пошла в гору. По правую руку тянулся лес. Сосны своими могучими стволами подпирали небо. Слева серебряным поясом лежала между холмов тихая Истра. Наконец подъем закончился. Всадник достиг вершины холма. Перед ним на расстоянии полета стрелы раскинулись строения Новоиерусалимского
— Ух, красота! — воскликнул он и, сдернув треух, торопливо перекрестился.
Потом, выбрав тропу поположе, направил рысака к песчаной дороге. Наперерез из кустов вдруг вынырнул монах, чуть не угодив под копыта.
— Тпру-у! Куда тебя несет? Другой дороги нет? — сердито воскликнул Тикшай.
Монах, схвативший испуганного коня за уздечку, поднял голову, и Тикшай узнал его:
— Ба! Промза!
— Вот это встреча! Что это ты здесь делаешь, Тикшай?!
— Потом скажу. Давай сначала поздороваемся. Считай, целый год не виделись.
Тикшай спешился, друзья обнялись.
— Как живешь-можешь?
— Живу, сухари жую… — невесело ответил Промза. — Белый хлеб есть некогда — работы в соборе много.
— А как Святейший поживает? Здоров?
— Что ему сделается? Бог не царь, от него не отвернулся… Ну ладно, пойдем в монастырь. Скоро трапеза. Я нагулялся, есть хочу… Да и тебе с дороги подкрепиться не мешает.
Людские сплетни да оголтелая болтовня, которые поднялись вокруг новых икон и книг, достигли ушей Никона. Его взволновала и потрясла очень и новость, которая примчалась из Соловков: архимандрит Илья поднял монахов, обвинив Патриарха в восстании против православия. Поэтому Никон и не выезжал из Нового Иерусалима, где душевные муки глушил работой. Уже были подняты монастырские стены, две часовенки, одна была названа Самарянкою, а вторая — Соломоновой купелью.
Позади строящегося храма поставили двухэтажный домик. Внизу открыли трапезную, а также гостиницу для паломников. Наверху, во втором ярусе, откуда далеко виднелись окрестности, прозванные Никоном «Палестиной», была его келья. Домик заканчивался маленькой часовенкой, служившей Никону домовой церковью.
По утрам Патриарх спускался вниз, чтобы поработать вместе со строителями. Каждый здешний кирпич был вынянчен его руками, весь монастырь он считал своим любимым детищем.
Поднимаясь по витой, ещё не истертой подошвами лестнице в свою келью, Никон устало опирался руками о шероховатые от свежей побелки стены, как бы раздвигая плечами каменный кокон. Миновал вход в часовню, где обычно молился в одиночестве, сгорбившись, прошел в низкую дверь своей кельи. Тут прохладно. Никон с удовольствием снял с себя пропотевший подрясник и опустился на скамью, откинувшись к стене. Приятно отдохнуть после физической работы, прислушиваясь к каждой стонущей мышце, каждой ноющей жилке.
На столике у окна стоял макет храма, привезенный Арсением Греком с Востока.
У Никона были большие планы. Кроме храма Воскресения на тысячу прихожан, он собирался построить зимнюю
Обходя сегодня свои владения, Никон посетил мастерскую, где Промза рисовал иконы. Обычно они подолгу беседовали наедине. Но сегодня Патриарх увидел постороннего рядом с Промзой. Это был высокий широкоплечий стрелец. Когда он повернулся на шаги Никона, Патриарх узнал лихого эрзянина из Вильдеманова.
— Постой, да это ведь Тикшай?!
— Да, Святейший, Тикшай… Прибыл вот тебя повидать…
Патриарх остался доволен. Он с улыбкой принял все заверения Тикшая в любви и преданности и стал расспрашивать, как живет Москва. Рассказчик из Тикшая отменный. В лицах, разными голосами он изобразил действующих героев своих новостей: стрелецких командиров, дьяков, бояр… Патриарх от души веселился.
Потом заметил, что Промза скучает, и стал в свою очередь рассказывать, как Промза размалевал стены церквушки при Казанском соборе. Тикшай засмеялся: «Знай наших! Эрзяне — народ влюбчивый».
За приоткрытой дверью мастерской стоял и слушал зодчий Абросим. Правда, он не всё понял. Многое говорилось на каком-то незнакомом языке. Но добродушие и веселость Патриарха поразили его. Таким он Никона никогда не видел. Всегда — строгий, грозный, суровый владыка. За прогул вчера одного каменщика плетью отхлестал. Собственноручно, на виду у остальных.
— Как Матвей Стрешнев поживает? — вдруг вспомнил Патриарх.
— В летних лагерях учения проводит.
— Как воевать учит? По-французски? — в голосе Никона послышалась насмешка. — Очень уж Алексей Михайлович заграничное всё любит… Скоро стрельцов в иностранных штанах щеголять заставит!
Тикшай ничего не ответил на это. Ему тоже не нравились французишки, появившиеся в полку. Но кто он такой, чтоб царя осуждать?
Никон же словно забыл о только что сказанном. Хлопнул Тикшая по плечу и приказал:
— Хватит лясы точить! Снимай свой кафтан богатый — и давай на стройку. У тебя силы — на троих. Потрудишься во славу Божию. А на закате в мою келью приходи. Посидим, Вильдеманово вспомним. — И подтолкнул его к выходу.
Тикшай и сам постоянно вспоминал родное село. А чаще, когда бывал вдалеке, — под Смоленском, в Ливонии. Мысли о родном уголке земли согревали душу, помогали выжить.
Под навесом мастерской ласково ворковали голуби, как будто тоже хотели сказать: родное гнездо — вот самое лучшее место на свете.
Государь, узнав о неурожае, созвал бояр. Они качали головами, как бы удивляясь такому шагу.
— Знамо дело, не впервой…
— Холопы ленятся, вот хлеб и не уродился…
— От голода, чай, не умрем. Подвалы и так ломятся от запасов.
Кривя узкие губы, Илья Данилович Милославский возмущенно махал своими пухлыми холеными руками, унизанными перстнями. Сиянье от драгоценных камней шло на всю Грановитую палату.
Алексей Михайлович смотрел на бояр по-бычьи, наклонив голову. Слушал-слушал, наконец не выдержал: