Тени колоколов
Шрифт:
Все вышли. В опочивальне появились монахи тихие и безмолвные, как тени. Душно запахло воском, лампадным маслом, заскрипели петли открываемых патриарших сундуков. Шелест парчовых одежд и осторожный шепот монахов успокоили, потушили раздражение в душе Никона. А когда он ощутил на своих плечах тяжесть дорогой и пышной одежды, даже улыбнулся. Правда, улыбка была недоброй. Он думал в эту минуту о том, что уже никто в жизни — ни мачеха, ни солнце, ни завистники — больше не смогут свалить его с ног. Он научился стоять на них крепко.
Во многих документах той поры, в письмах и свидетельствах
И когда митрополит Корнилий, благословляя его и целуя в уста, сказал: «…имеем тя Патриархом в богоспасаемом царствующем граде Москве и всего Российского царства», а потом во время литургии в молитве повторил это, Никону послышалось: «…имеем тя Государем в… царствующем граде Москве и Всея Руси…». Да, он теперь Государь! Государь над людьми и их душами!
Этим торжество кончилось. Алексей Михайлович со свитой направился в свой Красный дворец. Никон — в Патриарший дом. Но ужинать они собрались за одним столом, за царским.
Потом по всей Москве пошли такие разговоры: якобы Патриарх так набил красной икрой свой желудок — не смог сесть на осла. По обычаю, новому Патриарху следовало сделать на этом чудном животном почетный круг: весь Кремль и Китай-город объехать. Сел Никон наконец на осла, а ноги по земле волокутся. И не зря потом Никон всем жаловался: «Хуже осла нет животного!».
Так началась жизнь Никона, которую ему подарил царь Алексей Романов и к которой он сам стремился.
На следующий день Никон проводил службу в Успенском соборе. От жары нечем было дышать — двери храма открыты настежь, и далеко по округе слышалось пение хора.
При ярких свечах видно бледное лицо Никона. Казалось, он уверенно себя чувствует, знает, что делать и как говорить. Но бледность напоминала о том адском труде, который совершался сейчас в его душе и его представлениях о мире.
Глава четвертая
Коршун парил в небе. Острым взором окинул все овраги, зеленеющую широкую пойму Кутли-реки, прикрытую высоким густым ивняком. Там, на поляне, он недавно узрел зайца. Кинулся на него с высоты, да короткохвостый, петляя между деревьями, успел убежать. И сейчас, в третий раз поднявшись ввысь, коршун вновь не спеша оглядывал округу. С высоты хорошо видно, что творилось в лесу, на берегу речки и на трех коротеньких улочках небольшого села.
Коршун медленно, круг за кругом, плыл по тихому небу в сторону воды. Речка как речка — не широкая и не глубокая. От потухающих солнечных лучей поверхность ее матово блестела, словно стеснялась показать свою потаенную радость. Возможно, радоваться ей было нечему — в последние дни она совсем обмелела, глинистые берега поседели, будто золой посыпаны. Понуро стояли береговые ивы, завяли ромашки и колокольчики. Да и сама вода не дышала, как раньше, свежестью и прохладой.
На пригорке разорванными зелеными клочьями лежали загоны. Коршуну они казались воробьиными гнездами. Пшеница на них была реденькой, виднелась даже треснутая земля под ней. Только на прибрежном
На песчаном плесе купались дети, неподалеку от них дремало коровье стадо. Пастухи спасались от жары в покрытом травой шалаше. Оттуда слышался их храп.
И тут коршун увидел рыженького щенка, который укрылся от солнца в тени шалаша. Он лежал, раскинувшись, как мертвый, даже хвостом не вилял.
Коршун сделал ещё один круг над полем и, ничего не найдя, вновь вернулся к шалашу. Много собак он растерзал, знает, что собачье мясо невкусное, да с голода и его съешь. Сейчас ничего не оставалось, как схватить щенка. Думая об этом, коршун повис над шалашом, будто и не летел… Вокруг — тишина. Только цикады звенят в траве. Воздух накален — дышать нечем. Больше коршун терпеть не мог и камнем упал вниз, цепкие, будто клещи, когти вонзил в шею собачки, взмахнул могучими крыльями и поднялся в небо. Щенок визжал, скулил, просил помощи. Да кто выручит? Хозяева спят, только коровы подняли вверх свои большие рогатые головы, продолжая лениво пережевывать жвачку.
Из шалаша вылезли двое мужиков, протерли глаза, посмотрели вверх — догадались в чем дело. Бегали-бегали по берегу, хлопали своими длинными кнутами. Да разве кнутом до неба достанешь?!
Щенок уже не скулил, насквозь пронзенный железными когтями, висел, как тряпка. Коршун устал и был недоволен своей охотой. А до гнезда ещё половина пути. Щенок всего-то с дохлую сороку… А ведь раньше приходилось и ягнят таскать, ничего, осиливал. Коршун в раздражении вспомнил о четырех птенцах, ждущих его с добычей: круглые, без перьев, будто мячики, обваленные в пуху. Пух серо-белый, ножки тонкие, сами не больше цыплят. Пищат, не умолкая, и всё кривыми клювами гнездо ломают…
Летел коршун с ношей и о своей тяжелой доле думал. И вдруг увидел человека, спускающегося темным жердем вдоль хлебного поля. Парень шел широким шагом, через плечо повешено лыковое лукошко. Вот он повернул в дом на левой стороне улицы. Коршун, разглядывая пришельца, забыл про добычу и разжал когти.
— Кр-р! — зло клацнул клювом-кочергой и вновь полетел вниз…
Три года Тикшай жил в Новгороде, а словно Вильдеманово не покидал. Село совсем не изменилось. Те же покрытые соломой дома. Та же, по Гремячему оврагу, течет речка Кутля. На горизонте так же стеной зеленеет густой лес. Те же тощие хлеба в лощинах. По всему видно: богаче жить сельчане не стали. Вспомнились слова Никона, тот любил говорить: «Человек — червь. Как родится на земле червем, так в землю и уйдет!».
Вот из-за чего, выходит, попы заставляют людей вставать на колени. Молись, стучи головой об пол — почувствуй себя червем. Да кто этот Христос, которого считают Богом? Сын Божий и сын человеческий, поэтому знает, как жить на земле, чтобы попасть на небеса. Учит этому других. И все должны ему верить. Тикшай верил и не верил. Живя в монастыре, он всегда стоял от церкви как-то в стороне, хоть исполнял все ее обряды. Молился, отмечал все праздники, даже чуть не постригся. Послушник он был хороший: что говорили ему, то и делал. Но душу тревожили думы: почему Никон предал обычаи своего народа, веру, своих богов? Чем Христос сильнее Верепаза?