Тени колоколов
Шрифт:
— Борис Морозов как скажет Романову, так он и сделает…
«Удачно «клюет». Да и «рыбка», похоже, не мелкая. Всех не возьму — не проглотить», — радостно думал дьяк.
Алмаз дважды стукнул большим пальцем по столу. Перед ним, будто из-под земли, вновь встал половой.
— Кто они?
У парня затряслись губы, со страху он никак не мог вспомнить имена. Наконец что-то зашептал в ухо дьяку.
Тот, довольный, крякнул и, порывшись в карманах, вытащил целковый.
Дзиньк! — стукнул по краю лавки. Приказчик поднял монету, пощупал по привычке — настоящая ли — и боязливо спросил:
— Их сюда позвать?
— Подожди,
В полуоткрытую дверь снова сунул голову, напряг слух:
— Как-нибудь надо оттащить этого живоглота от царя… Ишь, власти сколько взял!..
— Раньше наши деды вертели всей Московией…
Дослушать фразу помешали пьяные мужики, всей оравой потянувшиеся на улицу. В кабаке им стало тесно. Иванов с облегчением вздохнул. Надоели они ему, подслушивать не давали. Теперь он слышал все разговоры в горнице. По голосам и некоторым именам догадался, кто эти четверо. Двое из них — князья Зюзины. Старший, Матвей Кудимыч, в Приказе недавно косо на него посмотрел. Да, сейчас не у них в руках вожжи. А были времена, когда их близкий родственник — Борис Годунов — на царский трон поднимался, семь лет их род обогащал…
Думал обо всём этом Алмаз и прислушивался. В эту горницу пускают только бояр и воевод. «Обнаглели! Не боятся, что их слова дойдут до чужих ушей, до царя!» — Алмаз вдруг почувствовал смертельную скуку. Ему надоело сидеть в кабаке, слушать пьяные бредни. Он оглянулся — его охранники сидели за тем же столом. Высокие, плечистые, медведя повалят. Крепкие парни, мордвины. В прошлом году Алмаз их из Нижнего Новгорода привез. И тут неожиданно дьяк вспомнил митрополита Никона. Слышал, и он мордвин, тоже в тех краях вырос, такой же богатырь. Ждут его в Москве с мощами Филиппа. Место Патриарха пока свободно…
Недавно сам Морозов вспоминал его хорошими словами, похоже, стремится не столько увидеть мощи святого, сколько самого митрополита.
«Сообщить ли о братьях Борису Ивановичу? — потекли мысли Алмаза по другому руслу. — Какая мне от этого польза? Да ладно, авось пригодится!».
И, приняв решение, дьяк злобно ухмыльнулся в усы, потом с размаху стукнул ногой в дверь, та открылась настежь. Вот они перед ним, Зюзины. Увидя Алмаза, онемели. Старший, Матвей Кудимыч, даже икать стал. Василий — кремлевский воевода — брата по спине принялся хлопать. Сейчас, считай, они в руках у Алмаза. Как он скажет, так и будет. У стрельцов Сыскного приказа топоры острые.
— С темной душой живете, с темной душой, — начал Алмаз. — Сами коренные зубы вырываете…
Василий бросился на него, но охранники злыми волками подпрыгнули, сбили его с ног.
Дьяк прошел к столу, заставленному подносами с едой, посмотрел на Зюзиных, грубо добавил:
— Греха не боитесь, гуляете!
Братья съежились, как листья, побитые морозом. А дьяк смотрел на них и наслаждался властью.
На седьмой день после похорон Патриарха собрались в Казанском соборе самые близкие его друзья: митрополит Корнилий, Неронов, настоятель собора, протопоп Аввакум и Стефан Вонифатьев, духовный наставник царя. О том о сем говорили, а вот о самом главном, из-за чего приехали сюда, молчали. Как лезть в царские дела — себе сделаешь хуже.
Стефана Вонифатьева протопоп Аввакум считал своим близким другом. Поэтому лучше других знал, чего не хватало в нем: силы воли, характера. В Патриархи, может быть, лучше бы подошел Никон,
Аввакум старался спокойно думать о Никоне, но почему-то в душе закипали злость и раздражение: «Хитрющий он человек, для меня место не будет искать, как Неронов!». И не удержался, почесав живот, сказал вслух собравшимся:
— Стефана Вонифатьева нужно поставить в Патриархи. Он хороший человек, и церковные дела все знает.
За его слова, будто утопающие за береговую иву, зацепились присутствующие. За короткое время написали прошение царю. Первым под письмом приложил свою руку митрополит Корнилий, за ним Неронов с Аввакумом.
На другой день в Благовещенском соборе письмо вручили прямо в руки царя. Тот прошелся взглядом по хрустящему листу, лицо его побагровело, жилы на шее напряглись — явный признак гнева. Посмотрел в сторону толпящихся боголюбцев. В прошении не было имени того, кого он носил в своей душе. Пальцем поманил своего духовника.
— Ведаешь ли, о чем святые отцы просят?
Вонифатьев кивнул.
— А что сам скажешь?
Вонифатьев дрожащим голосом и онемевшими губами чуть слышно промолвил:
— Это место Господь другому обещал. Никон должен его занять, Государь!..
Вернулся Романов в Кремль в хорошем настроении. Навстречу сестра, Татьяна Михайловна.
— Ну что, братец? Что решили архипастыри? — взволнованно спросила она. — Назвали Никона или нет?
— Назвали. Под конец назвали. А Вонифатьев отказался. Слава Богу, что желания у нас совпали, — и Алексей Михайлович радостно поцеловал сестру, что редко случалось с ним.
Татьяна Михайловна долго не могла уснуть в ту ночь, всё вспоминала Никона: какая у него походка, голос, как посматривал на нее в Новоспасском монастыре, будучи его настоятелем. Никона она любила давно и тайно ото всех.
В последние дни перед глазами Алексея Михайловича часто вставала красавица Фима, дочь Федора Всеволожского. Вот и сегодня во сне ее видел. Лицо бледное-бледное, сама горько плачет. Алексей Михайлович так испугался, что, проснувшись, даже встал на колени около ложа.
«Надо нищим милостыню раздать, так, может, старые грехи отступят», — решил он. Позвал боярина Федора Ртищева, своего постельничего, который храпел в соседней зале. Приказал ему готовиться в дорогу. По пути тоже всё о своей бывшей невесте думал. Свадьба не состоялась, хитрые бояре обвели юного и наивного царя вокруг пальца, а девушку с родителями выслали в далекую Сибирь. Это уже потом Алексей Михайлович тайно приказал вернуть любимую в Новодевичий монастырь. Но монастырь — он всегда монастырь: с улицы красой сияет, а кельи темны.