Тени колоколов
Шрифт:
— Ешьте одни!
Только вышел из сеней на крыльцо, как его вдруг с ног до головы окатили водой. Оцепенел на месте, никак не мог прийти в себя. А когда увидел прячущихся за углом дома девчат, схватит ведро с водой и — на улицу. Но там его опять окатили холодной водой. Тикшай перевел дух и, подняв ведро, бросился за девушками.
Они от него — с визгом наутек. Тикшай — за ними. Не девушки бежали перед ним, а словно бабочки на лугу порхали. Голоса у них колокольчиками звенели, всё село подняли. Стар и млад — все повалили на улицу, многие в окна глядели, как молодежь веселится. Мазярго он догнал
Девушка спряталась за незнакомую женщину, которая, улыбаясь, пела красивым и сильным голосом:
Пойди-ка, пойди-ка, дождь, Ты наполни-ка Кутлю. Напои землю-кормилицу, Жару себе забери…Молодежь веселилась, пела и обливалась до самого вечера. Когда все, усталые, пошли домой, поднялся ветер, по небу поплыли облака.
Под утро Тикшай проснулся от шума дождя. Он шумел по соломенной крыше так сильно, словно воду лили из ведра. Тикшай поднялся с мягкого душистого сена и спрыгнул с сушил на землю. В проем открытой двери он увидел на крыльце отца. Инжеват стоял, подняв вверх руки, и шептал что-то. Босиком, промокший насквозь, он беседовал с Верепазом, которого чувствовал всем сердцем и которому посвящал свои слова.
Двор поставили за пять дней. Работали с утра до вечера, без передышки. Иногда и Чукал, когда было свободное время, приходил помогать. Не двор — горница. В задней стене вырубили окно. Оно пригодится выбрасывать навоз, да и лошади светлее. Зимой оконце закроют подушкой из соломы — ни ветры, ни бураны через него не пройдут. Хороший двор поставили, нечего жаловаться! Инжеват даже пошутил:
— Жена выгонит из дома — сюда приду жить. Мерин умный, не будет меня пинать. — Он подмигнул брату, как бы утешая его и прося прощения за обиду, нанесенную вчера женой. Она, злобная баба, так пнула зазевавшегося Прошку, что тот даже упал. И за что? Был бы виноват! Ведро воды не там поставил, где нужно…
Только убрали щепки, посланник от князя пришел с напоминанием: если не пойдут завтра возить навоз — Куракин назад бревна заберет. Слово боярина болит сильнее занозы под ногтем. И лучше не испытывать судьбу. Поэтому Инжеват с братом и сыном с утра поехали на своей лошади возить навоз. От вчерашнего ночного ливня дорога размякла, колеса вязли в грязи. Проехали Гремячий овраг — лошадь пошла легче. На левой стороне шелестел густой липовый лес, по правой стороне серой лентой, укрытой молочно-белым туманом, тянулась речка Кутля. Дул капризный свежий ветер.
Тикшай хотел было отнять у отца вожжи и сесть вперед. Но Инжеват не уступил, отмахнувшись от него рукой. Он сосредоточенно смотрел куда-то поверх лошадиной спины и что-то пел в бороду. Слов не разобрать, слышно только: песня грустная. Пел Инжеват, а сам думал о чем-то.
— Какие песни, скажи-ка, Никита Минов поет? — обратился он вдруг к сыну, повернувшись всем телом. — Не сильно гордится? С тобой хоть беседовал разок?
— Как же, много раз к себе приглашал… — Тикшай не спешил с подробностями. У него в ушах всё ещё звучала грустная мелодия отцовской песни. Но Инжеват с нетерпением ждал, и
— Иногда и о селе вспоминал. Хорошие, говорит, у нас в Вильдеманове места. Господь позаботился, сделал луга цветущими, а леса дремучими.
— Смотри-ка, как его к другому Богу тянет… Верепазу уже не верит, привык крест таскать.
Инжеват с досадой ожег кнутом Серка и сердито добавил:
— Он всегда был не как все: уже в детстве мечтал стать попом. Сначала на дочери колычевского батюшки женился, потом, когда дети у них умерли, жена мешать стала, он ее в монастырь отправил. Хи-и-трый мужик! Авдотья и сейчас стоит перед моими глазами: высокая, будто Вирява. По-эрзянски хорошо говорила. Не скажешь, что русская. — Инжеват помолчал немного и вновь продолжил: — Однажды, не забуду, с ним на Кутле рыбу ловили. Сначала нам одни щуки попадались, а потом наконец в узкий бредень зашел жирный налим. Да ведь его Никита из рук у меня вырвал! Ты, говорит, мал ещё, хватит с тебя и щуки.
— Выходит, он уж и тогда мог обманывать? — засмеялся Тикшай.
— Он, сынок, в чужой рот не совал пальцы, а если уж сунул бы — коренные зубы вырвал! Сильнее его на селе парня не было. Однажды пришел из монастыря навестить своего отца, а мы, молодые парни, боремся на околице села. На том месте как раз огромный камень-валун лежал. Так его Никита один отнес в овраг. И отец его, дядя Мина, медведем корчевал лес, подковы гнул между пальцами.
— Где же сейчас его жена, тетка Авдотья?
— Не знаю, сынок, не знаю… Много лет прошло, когда она была отправлена в монастырь. Считай, полжизни. А память человеческая — не лезвие косы, не наточишь…
С левой стороны Красной горки, где дорога делала тонкий изгиб, начиналась березовая роща. Среди белых стволов показался двухэтажный дом. С четырех сторон он загорожен дубовым частоколом. Подальше, по краю опушки, длинным корытом протянулись добротные дворы, крытые тесом.
Около крайнего двора Инжеват остановил лошадь, легко спрыгнул с телеги и, как будто он здесь был хозяином, сказал Тикшаю:
— Вот, сынок, доехали. Слезай. Время нечего тянуть, это всё нам нужно вывезти в поле, — и он показал на кучу навоза, макушка которой буйно заросла лебедой.
Тикшай вытащил деревянные вилы и, закатав рукава рубашки, начал наполнять телегу навозом. За работой не заметили, откуда к ним вышел широколицый мужчина. На голове — с узким козырьком фуражка, на ногах — сапоги из свиной кожи, поскрипывающие при ходьбе. Мужчина тяжелым взглядом окинул Инжевата и сквозь зубы бросил:
— Ты что, семь поклонов ждешь — навоз до сих пор не перевезен? Знай, Лексей Кирилыч не любит дважды об одном деле говорить. Иди, поклонись хозяину, может, обойдется без кнута!..
— Когда нужно будет — сам к боярину пойду. Это, собака, не твоя забота, — зло посмотрел на него Инжеват.
— Ну это мы потом посмотрим! — мужчина оскалил желтые зубы и пошел сквозь березняк к высокому дому.
— Это кто такой? — спросил Тикшай отца, когда незнакомец скрылся из виду.
— Предатель нашего племени, — со всей силой воткнув вилы в навоз, зло сказал тот, — Нуяс Ведяскин. Раньше был лесником, потом управляющим, сейчас, кажись, горшки таскает за барином.
— Тогда что, к князю надо идти?