Тени пустыни
Шрифт:
Хэйм сказал:
— Мы все люди корана. Все мы мусульмане. Бог не терпит неверия кяфиров большевиков. Все мусульмане объединяются в джихаде. Мусульманский мир обрушил меч на головы собак гяуров.
— А англичане — сгори их отец! — они разве правоверные? — спросил Керим–хан.
— Час англичан не пробил. Когда придет время, я первый пойду против англичан. Но разве большевики не отобрали у белуджей овец и коней? Разве о поношение и позор! — жены Керим–хана не томятся в плену у безбожников большевиков?
При напоминании о гареме в глазах Керим–хана потемнело. Он ослеп от ярости. Он жадно слушал слова Хэйма.
— Не упускайте момент. Время
При одном слове «добыча» Керим–хан облизывается. Но уж слишком скучно, нудно рассуждает этот мусульманский проповедник с английским именем Хэйм и с английской постной рожей. Такие точно поучения изрыгал из своего рта и тот болван доктор, обезглавленное тело которого точат черви в песке на берегу Герируда. О том, что надо истреблять неверных, Керим–хан и сам знает. Слышал. Особенно когда у неверных много овец и полнотелых жен и дочерей. Приятно сидеть на ковре убитого врага, ласкать жену врага, пересчитывать золотые монеты врага, ездить на коне врага. Но неприятно, когда враг силен и метко стреляет. Он, Керим–хан, и без сладкоречивых проповедников наизусть помнит слова пророка, да произносят имя его с благоговением! Хэйм твердит: «Не опоздай! Не опоздай!» Обидно, если из–под носа у тебя стащат сладкие куски. Обидно, если жирная часть добычи попадет в лапы туркмен или узбеков… Но Керим–хан уже крепко обжегся разок на неверных большевиках. Керим–хан еле ноги унес тогда из Иолотани.
Да, вчера Хэйм торопил. Керим–хан раздумывал. Хэйм предложил задаток — вьюки семисот двадцати семи верблюдов. Керим–хан возьмет задаток, но… подумает еще. Задаток хорош, но за него придется проливать кровь, а каждая капля крови белуджа стоит дороже самого тяжелого верблюжьего вьюка.
Безумная скачка что–то затянулась. Где караван? Привстав в стременах, Керим–хан вглядывается в даль. Ничего не видно, кроме соляных просторов и песчаных холмов. Пусто, безлюдно…
Не беда. Кони свежи. Белуджи не бабы, белуджи — воины. Мысли снова возвращаются к Хэйму и его проповеди. Говорить он мастер. К тому же он говорит по–белуджски, как белудж. Джаббар, тот не знает по–белуджски, Джаббар — араб. Джаббар — отличный мусульманин. Он знаток корана, но он никогда не читает наставлений и не уснащает свою речь сурами из корана. Джаббар всегда говорит прямо: «Хочешь, Керим, того–то и того–то? Сколько тебе, Керим, нужно фунтов стерлингов? Хочешь сделаться эмиром Белуджистана, Керим?»
А проповедь Хэйма никому не нужна. Керим–хан и так давно входит в Мусульманскую лигу, уже немало лет… Лига мусульман уже десятилетия ведет борьбу против англичан, за торжество ислама в Индии, за изгнание англичан из Белуджистана. О, у Керим–хана старые счеты с англичанами! Еще отец Керим–хана сложил свою гордую голову в борьбе с ними…
Где же Хэйм?
Еще недавно он скакал рядом, красивый, бородатый, в своей белой чалме. Каждый раз, когда Керим–хан
Где же Хэйм? Отстал. Конь не выдержал. Впрочем, выяснять некогда. Остановить на полном скаку орду, мчащуюся в неудержимом порыве, невозможно. Вперед!
Солнце уже в зените. Тени спрятались под коней. Слева выдвинулись в солончак рыжие холмы. Справа выпятились черные скалы, блестящие, точно полированный агат. Темная нитка бисера верблюжьих следов тянется посредине…
Надо бы послать направо и налево разъезды. Нехорошо, когда не выставлены разъезды.
Керим–хан отличный воин. Он гордится этим. Он прекрасно владеет ремеслом войны. Лучше война, чем проповеди. Много ли денег можно выболтать языком? Другое дело — сабля… Раз — и у ног твоих караван в семьсот двадцать семь верблюдов. А за деньги можно купить святость, можно купить звание «хаджи», которым кичится этот светлоглазый араб Джаббар, можно купить молитвы и посты… Что угодно.
Э! Что там впереди?
Душа Керим–хана ликует. Сердце и печень Керим–хана трепещут. Охотник видит дичь. В небе, на самой черте, отделяющей белую степь от синего неба, вытянулся ниточкой караван.
Караванбаши еще ничего не чуют. Головорезы луры ничего не видят. Господин векиль Гулям, гордец, ничего не подозревает. Поделом ему. Не пожелал явиться к Керим–хану и побеседовать как мужчина с мужчиной. Нет, векиль передал с посланным высокомерные слова: «Я не знаю Великого Убийцу Керим–хана и его разбойников белуджей. Я знаю Кабул и Афганское государство!» Теперь ты узнаешь, кто такой Керим–хан и его храбрые белуджи…
И караванбаши, и луры, и векиль Гулям не чуют, что они уже не увидят заход солнца. Вперед, белуджи! Сильна рука аллаха!
Караван все ближе и ближе…
Сердце Керим–хана ликует. Он стягивает через голову винчестер. По выстрелу его белуджи должны рассыпаться по степи и, распахнув крылья, охватить караван, чтобы не дать уйти никому. Палец ласкает спусковой крючок винчестера… Сейчас прозвучит выстрел, и…
Но палец не нажимает крючка. По степи идет человек. Он идет навстречу бешено мчащейся лавине всадников и не боится, что сейчас его растопчут кованые копыта коней.
За сто шагов видно, что идущий по степи человек дервиш. И высокая шапка, и длинный посох, и хирка — одежда странствующего монаха, и длинные развевающиеся волосы — все говорит, что это дервиш.
Обидеть дервиша не смеет никто. Даже Великий Убийца Керим–хан.
Белуджи на полном скаку раздаются в стороны, чтобы дать дорогу одинокому дервишу. Один только Керим–хан все еще мчится прямо на него.
Всаднику надлежит остановиться и приветствовать божьего странника. Надо спросить, не нуждается ли дервиш в чем–либо. Дать ему воды и хлеба. Так положено.
Но Керим–хан сказал себе: «У меня дело войны. У меня нет времени болтать с каким–то патлатым святым. После…» — и он решил проскакать мимо дервиша и лишь тогда дать знак выстрелом.
Проклятие длинноволосому!
Дервиш поднял высоко руку и нараспев прокричал:
Если ты будешь знать,
Какова твоя дорога,
Всю жизнь ты не узнаешь
Ни одной веселой минуты.
Словами поэта Ансари дервиш предостерегал. И неистовый вождь белуджей остановился. И вместе с ним остановилась вся его дикая, пышущая жаром орда. Белуджи резко осадили коней. Копыта вспахали степь, и соляная пыль утопила в своем облаке всадников.