Тени забытой шестой
Шрифт:
— Фрон Тиффано, как мило, что вы зашли. Не поможете мне с фатой? — спросила она, не отрывая взгляда от зеркала и прижимая к губам облатку кроваво-красного цвета.
Я ничего ей не ответил. Страх пропал, наступила какая-то странная легкость. Я просто стоял и смотрел, мысленно представляя, как подхожу, закрываю Хриз рот, подхватываю ее на плечо и уношу. Моя Хриз. Я так долго сдерживался и впервые мысленно назвал ее по имени. Не светлой вояжной, не Шестой, не безумицей или убийцей. Хриз… Оказалось, что не только мысленно. Я сказал ее имя вслух.
— Что за фамильярность? — нахмурилась она и повернулась ко мне. — Почему вы
Тут в дверь проскользнула Лу и боязливо замерла на пороге, косясь то на меня, то на грозную невесту.
— А ты почему еще не готова? — строго спросила та девушку, которая была в простом домашнем платье.
— Я плохо себя чувствую, ваша светлость, — громко объявила Луиджиа и закрыла за собой дверь, оставив снаружи свору поджидающих придворных дам и отрезав последние пути к отступлению.
— Лу, девочка моя, — ласково начала ее светлость, причмокнув накрашенными губами, — неужели ты не хочешь увидеть, как твой любимый император будет клясться мне в вечной любви и верности перед ликом Единого?
Девушка вспыхнула и закусила губу, но стойко стерпела издевательство.
— Луиджиа Храфпоне! — повысил голос и я, удивляясь тому, что еще могу говорить, и говорить так громко, что меня слышно за плотно закрытыми дверьми. — Почему вы вмешиваетесь в таинство исповеди!
— Простите меня! — звонко ответила она и сделала шаг вперед.
— Что за спектакль вы здесь оба устроили? — нахмурилась ее светлость, почуяв неладное и вставая на ноги. — Я все равно вас достану! Заставлю!..
Я швырнул стул, и ее голос утонул в грохоте разбившегося зеркала.
— Какого демона! — вскрикнула она, проворно отскакивая в сторону.
Я улыбнулся и заорал в ответ:
— Ваша светлость, немедленно прекратите! Это не повод гневаться!
Лу схватила второй стул и грохнула его об стену. Светлая вояжна все поняла, побледнела и рванула было к двери, но под моим немигающим взором окаменела на полпути. Ее лицо налилось багровым румянцем.
— Простите меня! — навзрыд выкрикнула Лу и достала из складок платья склянку. — Умоляю, ваша светлость, простите! Не надо! Не бейте меня!
Прекрасная невеста оказалась в моих объятиях, чтобы уже никогда из них не вырваться.
Я вышел из покоев светлой вояжны, утирая лоб. Меня до сих пор била дрожь. За дверью опять раздался грохот.
— Что там? Ну что, что? Гневаться изволит, да? — обступили меня придворные дамы, засыпая вопросами.
— Бедная Лу… — совершенно искренне выдохнул я и покачал головой. — Не тревожьте ее светлость. Она сильно не в духе. Но я рискнул напомнить ей, что на венчание не подобает опаздывать никому, даже ей…
И красноречиво растер пламенеющую от пощечины щеку как доказательство собственной смелости. Придворные дамы сочувственно закудахтали.
— Поэтому ее светлость непременно появится. Просто дождитесь ее и ни в чем ей не перечьте, умоляю вас! Иначе будет как с Луиджией…
Обменявшись тайными знаками с Велькой в гвардейской униформе, бросив мимолетный взгляд на грузовых извозчиков и найдя там своих, я уселся в скромный экипаж рядом с отцом Георгом, и мы отправились в собор.
— Мальчик мой, — осторожно начал он, когда экипаж въехал в город, — меня тревожит твое излишнее спокойствие.
— Вы совершенно правы, отец Георг, —
— Ох и упрям же ты… — покачал головой старик. — Я боюсь за тебя, Кысей. Очень боюсь.
Собор действительно успели отстроить в срок. Площадь перед ним была так плотно заполнена людьми, что казалась колышущимся человеческим морем, сквозь которое проложили мост. Дорогу, по которой должна была проехать свадебная процессия ее светлости, огородили и сдерживали границу доброй сотней гвардейцев. Мне вдруг сделалось страшно. Я вспомнил, какой разрушительной и опасной может быть паника в толпе. Но отступать поздно.
Стоя на ступеньках собора и вглядываясь в даль, я мысленно представлял, как ее светлость, в белом пышном платье из тяжелой серебряной парчи и невесомых мирстеновских кружев, выходит из своих покоев. Она бледна, но надменна. Ее лицо под фатой похоже на застывшую маску. Рубиновая корона сияет нестерпимым блеском, а алые блики бегут по кружевной фате. Рука в серебристо-белой перчатке поднимается, останавливая придворных дам. Она сама. Светлая вояжна не в духе.
Она идет, осторожно ступая хрустальными каблучками по мрамору дворцовых плит и чутко вслушиваясь в эхо. Она идет навстречу смерти и знает это. Ее пышная свита следует за ней поодаль, не решаясь приближаться. Ее светлость одна. Всегда одна.
На ступеньках дворцовой лестницы солнечный свет бьет ей в глаза. Она останавливается, недовольная. Рука в белой перчатке указывает на вазу с увядшими хризантемами. Дворец замирает в боязливом молчании. Как допустили?.. В смертельной тишине слышно, как топает хрустальный каблучок, как ваза взрывается осколками под взглядом ее светлости. Колдовство?.. Нет, как можно! Чудо, конечно, это чудо!.. Просто светлая вояжна сильно не в духе. Свита трясется от ужаса, толстый обер-церемониймейстер вытирает пот со лба. Ее светлость подцепляет край платья и начинает спускаться. В гробовой тишине, только птичье пение из парка смеет нарушать ее покой.
Возле кареты светлая вояжна останавливается и оборачивается к свите. Алый от бешенства взгляд блуждает от одной придворной дамы к другой, и каждая боязливо втягивает голову в плечи. Никто не хочет садиться в экипаж, хотя до сего момента они были готовы передраться и выдрать волосы сопернице за место подле будущей императрицы. Но не сейчас. Впрочем, если рука в белой перчатке укажет на них, отказать они не посмеют. Ни одна из них. Но вот ее светлость оборачивается к неосторожно пошевелившемуся гвардейцу на месте извозчика. Он не понимает. Он не видел светлую вояжну в гневе. Он смеет улыбаться ей, топорща маленькие усики, и даже — о, ужас! — подмигивает ей. Обер-церемониймейстер делает ему страшные знаки за спиной у ее светлости. Извозчик бледнеет и превращается в каменное изваяние. Светлая вояжна поднимает руку в перчатке и указывает на дверь кареты. Бедняга обер-церемониймейстер бросается и открывает дверцу перед ее светлостью, умирая от страха, что его голова может разлететься осколками, как та злосчастная ваза.