Тени
Шрифт:
– Мой сын - человек конченный, - заговорил Иван Петрович с внезапной торжественностью.
– Он воздействует разлагающе, и вам грозит опасность разложения.
Верхняя губа Елизаветы Федоровны дрогнула, как если бы она с трудом удерживалась от улыбки. Но в ее глазах, которые теперь неотрывно смотрели на него, старик читал отчуждение, враждебность, отвращение. Девушка спросила холодно:
– Вы находите у него одни лишь недостатки?
– Почему? Упаси Бог! Это же мой сын! И я люблю его... но тем острее вижу его не лучшие стороны. Он немыслимо циничен, а быть циником - вообще последнее дело. Вы согласны со мной, дорогая девушка? Быть циником рядом с юным, неопытным, неискушенным созданием, как вы! Это уже кощунство! А его идеи? Обратили внимание? Они
– Что с вами происходит? Вы уже почти как сволочь и обуза для людей. Вы обузны даже для собственного сына. Да что же это впрямь такое творится! Вы склочник!
– сказала девушка, делая брезгливую гримаску.
– И на каком, спрашивается, основании вы видите меня желторотой дурочкой? Вы слишком слабы духом, и за душой у вас ничего нет, так что не вам судить свысока.
– Милая незнакомка... родная Елизавета Федоровна, деточка...
– смутился Иван Петрович, - я целиком на вашей стороне... У вас, конечно, острый язычок, невиданно острый, и это оригинально...
– Вы больны.
– Я только ради вашей безопасности...
Елизавета Федоровна встала. Пошире расставив ноги, как бы для того, чтобы сильная тяжесть собственных убеждений не опрокинула ее навзничь, она выговорила зло и враждебно:
– Вы его не понимаете. Я про Тимофея. Он вам совершенно невдомек, не по зубам.
– Не понимаю? Как это может быть? Да я знаю его как облупленного.
– Вы ничего не понимаете. Предстаете тут болваном...
– Но, милая моя, вы перегибаете палку и не то говорите, не то... Так не бывает. Что такого в нем, что недоступно моему пониманию? Это же Тимоша...
– Не понимаете, - перебила девушка, - как он глубоко страдает.
Старик подхватил:
– Допустим, что и глубоко... Но вам не следует разделять с ним его страдания. Это не для вас, тут нет для вас никакого достойного применения. Вы должны жить иначе, не в такой темноте, искать свет, познавать и познавать, открывать для себя мир и серьезные истины...
– С вашим сыном мы думаем одинаково, - сказала Елизавета Федоровна.
– Как он, так и я. Это называется унисон. У нас один строй идей... А вам кажется, что это игра. Не будьте пристрастны... Близорукий старик!
– вдруг крикнула она сердито и даже легонько притопнула ножкой.
– Это не игра! Мы играем в темноте, скажете вы. Может быть... Но я за весь ваш свет не отдам и крошечного уголка этой темноты. Мне только там хорошо, с ним. Вы не знаете любви... Мне только с ним и хорошо.
– Но он безалаберный, ветреный, он пуст душой и не имеет сердца...
– Тепло мне лишь с ним, а вы - липкий и ничтожный! Вы не поняли своим куцым умишком, какая у меня с ним дружба и слитность, какое единство! С вами плохо, убого, дико, даже страшно... Вы вбили себе в голову, что я запуталась и растерялась, ничего не вижу... У вас, может быть, виды на меня. А я все очень хорошо вижу и различаю. И вашу душу - так называемую душу - я проницаю насквозь.
Закончив бросать эти отрывистые фразы, Елизавета Федоровна ткнула в грудь старика пальцем, выразительно ставя точку, и удалилась с гордо поднятой головой. Ее шаги скоро замерли в глубине дома.
***
Между тем Тимофей и Елизавета Федоровна замышляли самоубийство. Вернее, замышлял Тимофей, ему пришло это в голову, он именно так предполагал свести концы с концами в своей идеологии неприятия жизни, а Елизавета Федоровна, как и во всем прочем, тут тоже не хотела отстать от своего друга. Тимофей ни к чему ее не принуждал и не склонял. Но однажды по пьяному делу проболтался невзначай, что твердо решил покончить с бессмысленным существованием, и затем, когда он протрезвел, девушка оглушила его заявлением о своей готовности разделить с ним его невеселую, но, в сущности, гордую и достойную участь. Тимофей подавил в себе неудовольствие, ведь на что ему было сердиться, как не на собственный развязавшийся и сболтнувший лишнее язык. Он и сам точно не знал, было ли его решение по-настоящему
Ну а что же эта своенравная и вместе с тем удивительно покладистая его подруга? Она тщательно обдумала его сообщение, взвесила все за и против и пришла к выводу, что мужественное и благородное решение Тимофея - удобный повод и для нее рассчитаться с миром, который только обременял ее и нисколько не внушал ей чувства привязанности. Кругом ведь одни дураки и подлецы. Смешно было бы привязаться к ним. Елизавета Федоровна рассуждала как здравомыслящий человек, а окончательный приговор себе выносила как потаенно, но в высшей степени устойчиво сумасшедшая особа, что было выше понимания Тимофея, для которого решимость подружки разделить с ним его ужасную участь явилась чем-то скудно бытовым и даже унылым, обыденным, обязывающим его к скучному поступку. Может быть, самостоятельность Елизаветы Федоровны заключалась именно в ее неприязни и враждебности к окружающему миру, тогда как Тимофей, ни во что не ставивший окружающих, никогда, однако, всерьез не обвинял никого из ближних в выпавших на его долю невзгодах. В высшем смысле он даже полагал, что раскрывающееся посреди боли и недоумения перед загадками бытия человеческое ничтожество наилучшим образом уравнивает всех и вся. Сетования Елизаветы Федоровны на дурные свойства людей, мешающие ей жить свободно и счастливо, только забавляли его. Он думал, что девушка в глубине души вынашивает какую-то робкую веру, по-дамски нежное представление о том, что люди ахнут и некоторым образом чуточку улучшатся, обнаружив ее соединившейся в смерти с ним, замечательным человеком Тимофеем.
Жизнь вдруг в самом деле наскучила ему. Отец раздражал. Скучно было слушать рассказ подруги о том, как старик, сделав на нее виды, соблазнял ее, навязывал ей свою волю, увивался, твердил что-то о грозящей ей опасности, и снова увивался, гоголем ходил перед ней, поучал, едва ли не на коленях ползал, вымаливая снисхождение к его старческим, разгоревшимся вдруг потребностям.
– Пора, - сказал Тимофей и многозначительно взглянул на Елизавету Федоровну.
Девушка вздрогнула, между ее здравомыслием и сумасшествием образовалась трещина, какая-то дыра, в которую неожиданно и ускользнула душа, ушла в пятки. Но это была естественная реакция живого организма, которой она не собиралась придавать большого значения, а Тимофей и не заметил ничего. Елизавета Федоровна молча кивнула, давая ему знать, что поняла смысл произнесенного им слова. И он, словно обрадованный их полным единодушием, взволнованно забегал из угла в угол.
– Только я хочу быть уверена, - вдруг довольно громко и хрипло выкрикнула девушка, - что яд настоящий и мы сразу умрем, и дело не кончится нашими мучениями или какими-то глупостями...
Тимофей отрубил:
– Яд надежный, проверенный!
– Проверенный?
– как будто оживилась Елизавета Федоровна.
– На ком?
– Ни на ком... черт возьми, что за чушь? И говори потише, - забеспокоился Тимофей, с яростной и немножко простодушной пытливостью озираясь.
– Старик, знаешь, может подслушать. Яд настоящий. Каким ему еще быть? Я купил его у модных людей. У людей приличных... ну, я вполне уверен, что это надежные люди. Они меня поняли, поняли, что я вовсе не валяю дурака.
Удовлетворенная этими разъяснениями, девушка с благодарностью взглянула на красивое, мужественное лицо друга, на котором сейчас лежала печать мучительных раздумий. Ему и впрямь хотелось поразмыслить, но мыслей не было. Он медленно бродил по комнате, а Елизавета Федоровна сидела на кровати, легонько болтая в воздухе стройными ногами, и внимательно следила за его перемещениями. В ее голове кипел бред.
– Нам лучше лечь, правда?
– сказала она наконец.
– Вот постель, вот и будем в ней вдвоем... Я скину туфли...
– рассказывала и обещала странно усмехавшаяся девушка.
– Мы вообще разденемся... Ты останешься в трусах? Я, честно говоря, предпочитаю в чем мать родила... И советую тебе последовать моему примеру.