Тепло твоих губ
Шрифт:
— Теперь ты дороже мне всех на свете.
Обратно плыли в полном молчании. Лишь возле самого берега, когда уже показалась пристань, Олег спросил, что она сделала с Романом.
— Я не убивала его, — тихо сказала она. — Как и тех, других. Я никого из них не убивала. Я только показывала им, какие они есть на самом деле. И они не выдерживали… Роман тоже не выдержал и направил машину в то дерево у дороги.
— А его роман, его лебединая песня? Что с ним стало?
— Никакой лебединой песни не было, — непримиримо сказала Полина. — Речная сирена напела ему в уши свою лукавую песню. И он захотел, чтобы люди слушали ее и восхищались им. Чтобы
Лодка ткнулась носом в берег, они выбрались на пристань и вышли белеющей в темноте тропинкой. Олег, удерживая Полину, взял ее за руку.
— Подожди, не спеши так. Скажи, а тебе не жалко беднягу Романа?
— Немного. А вот его жену и трех ребятишек мне жаль по-настоящему. И тебе, Олег, я никогда не смогу простить Марины и мамы…
— Полина…
Но она выдернула руку и, не ответив, повернулась и пошла прочь. Так же уходила в его снах Марина.
— Полина, — крикнул он. — Пожалуйста, не уходи.
Она оглянулась, посмотрела на него долгим взглядом, точно прощаясь, и скрылась в темноте.
Конец августа — ее последнего августа — выдался на редкость солнечным и теплым. Полина, любимым временем года которой всегда была осень, с первыми солнечными лучами уходила в лес и возвращалась, когда на небе вспыхивали крупные августовские звезды. Иногда она заходила в «Волжские зори» и, уже не прячась, часами бродила по переливающимся всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками темной зелени, яростной желтизны и первой охры аллеям.
Теперь, после встречи с Олегом, она совсем по-другому видела и воспринимала даже свою любимую осень. Словно раньше она смотрела на мир сквозь пыльное окно, которое наконец распахнули… И вот совсем неожиданно выяснилось, что небо огромное, гигантское и что у него есть свое настроение.
Оно бывает сердитым и пасмурным, и тогда напускает грозовые тучи. Бывает радостным и легкомысленным, с белыми быстрыми облаками. Бывает умиротворенным и счастливым, синим-синим и чистым. И под этим небом, таким разным, живут разные, не похожие друг на друга люди. Есть и такие, которые чисты, как осеннее небо в солнечный день, и также радостны и покойны.
Теперь она иначе смотрела и на откровенно целующуюся в парке молодежь, и на людей средних лет, более сдержанных в проявлении чувств на улице и выражающих их взглядом, прикосновением. И если раньше в любом подобном контакте она старалась увидеть тщательно скрываемую фальшь, а в держащейся за руки парочке — палача и жертву, то теперь ее широко распахнутым глазам открылся высокий заговор всех и вся во имя любви. Заговор, в который входит и легкий летний ветерок, ласково смешивающий волосы приникших друг к другу пар, и небо, которое темнело, чтобы любящие могли отрешиться от всего, оставшись в темноте вдвоем.
И только она, Полина, единственная из всех живущих на свете, обречена была на роль наблюдателя. Но та боль, то чувство одиночества, которое она испытывала, бродя по аллеям и с любопытством разглядывая влюбленных, уже не шли ни в какое сравнение с той болью, тем одиночеством. Тепло его рук, его любви все-таки растопило ее ледяное сердце. Хотя это тепло и должно было стать для нее последним — точь-в-точь как это жаркое августовское солнце для обреченной на зиму природы.
Полина
Коробочка с новейшим, сильно действующим снотворным — ее смерть — лежала на своем месте и, кажется, терпеливо ждала ее. Полина разорвала хрустящую обертку и быстро высыпала содержимое коробочки сначала в ладонь, а потом — в рот… Откинулась на подушку, изо всех сил стараясь усмирить бешено прыгающее сердце. «А то ведь не умру», — усмехнувшись, подумала она, и это стало ее последним осознанным впечатлением. Резкая судорога подобно удару электрического тока пронзила ее живот. Полина вскочила, и неудержимый приступ рвоты сотряс все ее тело. Спинка кровати, на которую она хотела опереться, выскользнула из рук, и Полина со всего маху упала на метнувшуюся ей под ноги тумбочку…
…Она пришла в себя от мысли, что умирает. Действительно, никогда в жизни она не испытывала такой изнурительной, всеобъемлющей слабости. Да, это был конец. К тому же больничная палата, в которой она сейчас находилась, была одноместной. А умирающих, как она уже знала, не кладут в общую палату. Они лежат отдельно, и у их постели сидят близкие люди, пришедшие попрощаться. И точно — скосив глаза, Полина увидела, что у постели сидит какой-то старичок. Она вгляделась и узнала Бориса Михайловича, бывшего врача поселковой больницы, два года тому назад вышедшего на пенсию. Интересно знать, откуда он здесь взялся?
— Господи, как ты нас напугала, деточка, — как всегда жизнерадостно, даже весело заговорил старик, причем было видно, что он совсем не притворяется. — Ах ты, глупышка! Наелась какой-то заграничной патентованной дряни. И зачем тебе это надо? Если у тебя бессонница, надо идти к невропатологу. Тем более когда ты на втором месяце беременности.
— Я?!
Полина лежала, оглушенная услышанным. Значит, она беременна? Так вот, значит, почему ей нездоровится последнее время! Она беременна от Олега.
Полина замерла, прислушиваясь к тому, что происходит у нее внутри. Ни звука, ни движения, никаких ощущений, кроме слабости и небольшого головокружения.
— Борис Михайлович, а вы не ошибаетесь?
— Ну, нет. — Врач нагнулся и ласково потрепал пациентку по неподвижной руке. — Я ведь по профессии гинеколог. И вашей сестры перевидал на своем веку столько же, сколько ты ракушек на волжском песочке… Нет, дорогая моя, у тебя ребеночек. — Старик так радовался, как будто сам был отцом этого ребенка. — И извольте, сударыня, больше не падать в обморок на тумбочки. А то не посмотрю на ваше сотрясение мозга, поставлю, как когда-то, в угол.