Терешкова летит на Марс
Шрифт:
Тикали часы на кухне, и тикало в мойке, и в целом держалась тягучая, напряженная тишина: почему-то Павлу стало не по себе. Он лежал еще минут десять, медленно соображая, что к чему, пытаясь разграничить — и постичь — сон, странный, остывающе мокрый, и явь, сегодняшнюю ночь в кофейне — и то, как это может быть связано друг с другом… Конечно, он проспал капитально. И родителей давненько уж нет дома. (Разбитый, встал, прихлопнул пузо чайника: едва теплый.) Но странно, что не звонят с работы. Или не странно? Черт…
От предчувствия скандала у Паши свело в носу. Ну конечно же. Он еще не знал точно, чем чреват его вчерашний «загул» —
— Ну а чего такого? — В пустой квартире было не по себе, и Павел решил поразговаривать вслух, наливая чай. — Да я вообще не обязан работать по вечерам! Дурью маемся какой-то… Чушь, вообще! Я пришел заниматься нормальным бизнесом, а не какими-то… спиритическими сеансами…
Голос звучал все неуверенней, но не потому, что Паша самому себе казался столь уж неправым. Просто в этом было что-то заведомо пораженческое — в этом монологе. И настроение. Павел искал джинсы, одевался, как к зубному врачу. Не переставая прокручивать в голове адвокатские речи со слабыми наступательными нотками, он вдруг с подлинной досадой подумал, что ждал от этой работы — и правда — чего-то другого.
Но может, не Максим в этом виноват?..
Словом, Павел шагал как на казнь, почему-то — сам не мог объяснить, — едва пересилил себя.
Поначалу встретили даже шутливо. Завидев Пашу, Максим расплылся в медовой улыбочке и, подмигнув Эле, процитировал мультфильм, что «мы его на помойке подобрали, а он нам фигвамы рисует». И хотя смысл шутки не вполне обнадеживал, так хотя бы форма…
— Элечка, дорогая, сходи погуляй, а? Будет тебе лишний час плюс к обеду. Пробегись по бутикам…
Вот тут Паша понял, что все очень серьезно.
Поняла это, уж неясно — как, Элечка, смотавшись слишком торопливо, но не отказав себе в удовольствии пошутить на тему, что не мешало бы прибавить ей в зарплате, это в контексте бутиков.
Максим посидел, помолчал. Глаза его оставались насмешливыми, но Паше делалось все более не по себе: маски, маски.
— Ты что творишь, сука? — тихо начал Максим.
— Слушай, извини, так получилось…
— Что у тебя получилось?! С бабой гулять у тебя получилось? Это, типа, весна началась, да? Типа, на девочек потянуло? Я не пойму, ты чего сюда пришел — как в бюро знакомств, что ли? Чай-кофе-потанцуем? А ты дверью не ошибся случайно?
Паша оцепенел от того, с какой почти ненавистью, с цыком пацанским его троюродный брат сцеживал слова сквозь зубы.
— А что случилось? — только и мог он, вполне идиотски, пробормотать.
— Что случилось? Ты у меня случился, кретин!!! Просто меня взяла за яйца охрана дорогого товарища Львова. А так ничего не случилось! А потом и лично дорогой товарищ Львов позвонил: мол, где это моя доченька? — Максим срывался на плохой театральный фальцет, Паша цепенел. — А доченька на моих глазах смоталась с моим же подчиненным! Который изволит сбрасывать мои звонки!!! «Барин не изволит принимать», блин… Доченька ушла с мелким клерком из компании «АРТавиа»! А это значит, дорогой мой, что ее папочка, если рассердится, может не просто засунуть нам в жопу эту его золотую карточку (она стоит как десять твоих зарплат, нет, десять моих) — он может нам перекрыть кислород. Ты понимаешь? Ты что-нибудь понимаешь вообще?!
Паша и правда
— Пошел вон, — как-то вдруг буднично, без патетики, закончил Максим и демонстративно уперся взглядом в монитор. — Мне такие люди тут не нужны.
Долго, долго Павел выбирался из уродливой офисной громадины, как из завалов: то невозможно дождаться лифта, то перешагивать провода-ремонты; задыхаясь, он ослабил узел галстука. «Смерть чиновника», ха. (Чуть улыбнуло.) Из-за густой синевы стекол в без того мрачный день везде здесь было нечеловечески мутно и муторно. Выпав наружу, он огляделся: куда теперь? (Косой колонной шла по проспекту грохочущая техника, ибо одни подбирали за вторыми остатки грязного снега; если у обочины случалась легковушка, тракторы ее объезжали, ломая всю свою старательную диспозицию.) Да не все ли равно.
И он пошел вдоль проспекта, пытаясь привести мысли в порядок, унять это нервное колочение, и еще с абсурдной мыслью, что встретит, не дай бог, Эльку. И что он ей скажет? «Завещаю тебе свою кружку»?.. Рабочие наверху, в дрожащей от локтевого напряжения люльке, меняли плакат на рекламном щите, и снег вокруг походил на место убийства: клочья, ошметки, какие-то тряпочки.
Ну да. Все правильно. Так даже лучше, когда поставлена точка. Жгло только унижение, и Паша шагал как оплеванный, а от этих пацанческих речитативчиков, переходящих в крик, от этих псевдоблатных повадок Максима до сих пор что-то потряхивало в горле, не от страха. В том числе — и от омерзения перед собой, жалким, лепечущим.
Надо было хлопать дверью раньше и самому. Вернее, может, этот удар в самый лоб и нужен был, чтобы шоры наконец слетели: Паша загребал ногами снег, что-то восклицал про себя, невидяще проследил за инвалидным «икарусом», последним из могикан. Господи, куда он полез, с кем связался и ради чего? Ну да, «АРТавиа» — обычные мошенники, точнее, может, и необычные, нарастившие в крупных городах свои кормушки, вотчины благодаря вдохновенным дельцам типа Максима. Но суть-то! Когда уезжала Наташа и надо было то ли задержать ее, то ли лететь тоже, он, Павел, в панике дергал за все рычаги — и ладно мошенники, он бы и к убийцам вслепую мог пристать. Не дай бог. Но тогда — к кому угодно. Хоть на шухере стоять, пока душат жертву и та скребет по ковру. Плевать. Тогда было плевать — сейчас Паша как будто трезвел.
Да и не в этом дело. Какая тут мораль, причем здесь вообще мораль!
Ничего не получилось. Все, что он отчаянно пытался сделать, оказалось зря, он у разбитого корыта — и Паша зверел от отчаяния.
По морде бы этого Максима, жлоба самодовольного.
По морде.
И на все плевать.
Он шатался по городу до вечера. Эти ступени подземного перехода он помнил с детства, потому что в такие финально зимние дни они становились не просто скользкими, а убийственными, неясно, как весь город не переломал себе хребты… Еще Паше помнилось (шагал он под тусклыми фонарями подземелья): он был странно уверен в детстве, что над переходом на самом деле машины не ездят. Нет, идея-то у переходов такая, но на деле это условность, что ли. (Он трудно и с удивлением формулировал сейчас.) Взрослый мир казался тогда переполненным всякими условностями, бесполезными на вид миражами, настолько, что люди вряд ли спускались под землю в действительности за тем, чтобы пройти под машинами.