Терешкова летит на Марс
Шрифт:
Хотя можно было и поверить, по содроганиям от тяжелых грузовиков или трамваев, напряженно бегущих посередке проспекта, Паша это и сейчас ощутил. Год назад снимали рельсы и заново клали по дорогой чешской технологии на какую-то особую резину — для тишины, с большими газетными понтами. Недавно в те же газеты написали жители домов на проспекте, спросили, почему трамваи не стали тише. Отвечал им городской чиновник: так для этого пришлось бы закупать особые же (чешские?) вагоны…
Теперь Паша шагал мимо бесконечно длинной, видимо, общаги, где в нижних окнах одинаково стояли утюги, цветметовыми подошвами, и одинаково отражали
И совсем не ожидал Паша вечернего звонка от бывшего уже шефа. Голос Максима, сосредоточенный.
— Павел, запомни: чтобы таких тет-а-тетов с Ольгой Евгеньевной Львовой больше не было, хорошо? Ты мальчик большой, сам все должен понимать. Это прежде всего проблемы для фирмы. Усек?
— Да.
— Вот уволишься, тогда пожалуйста, гуляй с кем хочешь, где хочешь…
Значит, он не уволен. Но это уже ничего не меняет.
— Чего с тобой такое? — спросил Игорь, когда Паша явился по хорошо знакомому адресу.
— А что?
— Какой-то ты… на взводе.
Странно, если это так заметно внешне.
Данила обложился тяжеленными, изобильными книгами в бархатных переплетах: эти подшивки «Огонька» сделал полвека назад покойный дед. Их раскопали недавно где-то в недрах квартиры, непривычно для нашего времени полной чуланами.
О, что за изысканное это кушанье! Обложки и вклейки раскрашены в такие цвета, что завораживает зрение, и совершенно очаровывает персиковый тон какого-нибудь Мао. А номера года шестьдесят второго, портреты космонавтов? — волшебная же аура, в стране появились особые люди, обожаемые, совершенные — молодые, красивые, с нереально безупречными биографиями, с нереально отретушированными улыбками, — как боги спустились с Олимпа…
И пока Данила взахлеб, с притушенным восторгом рассказывал о находке, о том, как все это интересно, Павел пытался прикинуть: насколько это серьезно. Похоже, бедный Данила просто не знал, чем себя уже увлечь. Или отвлечь…
Бедный Данила заметил растерянность, с которой Паша переваливал глянцевые листы, чуть задерживаясь на архитектуре, и неуверенно добавил:
— Ну и продать их, наверное, можно… Дорого…
— Да?
Самые раритетные номера — за март пятьдесят третьего, с очень благородным старым Сталиным, вставшим из-за стола во всю обложку, — были, увы, безнадежно испорчены для продажи: в статьях, в отчете с похорон кто-то — видимо, дедушка — порывисто зачиркал Берию, упоминания, лики, речи…
Сели за пиво, за стол.
— Так чего у тебя случилось? — снова спросил Игорь.
Паша не знал, с чего начать. Эффектное «меня уволили» уже не годилось, так как — формально — ничего такого не произошло, но вместе с тем надо было найти слова, чтобы выразить: крайняя точка пройдена и дальше по-старому быть уже не может.
Паша собрался с мыслями. Пожалуй, о событиях лучше по порядку.
— Я
— Ого!
Он не сразу «въехал», в честь чего такое воодушевление в публике. Вернее, не придал поначалу особого значения всему тому чисто мужскому потоку шуточек, который хлынул в ответ.
— Так, хорош ржать! — пресек это Паша как можно более жестко. — Я же о серьезных вещах…
И он говорил, говорил — пожалуй что долго. Обо всем: о сегодняшнем скандале и прошедшей ночи… О том, как все к тому шло, как работалось в «АРТавиа», какие порядки, чего он там насмотрелся — за эти два с лишним месяца, наслушался на семинарах. О сытой, самоуверенной роже, в которую хотелось плюнуть.
Слушали молча, с переглотами пива. Видимо, впечатляло. Потом Данила с юмором назовет это «мюнхенской речью», модное словечко тех дней… В какой-то момент Игорь начал расхаживать по кухне, иногда казалось, что он и не слушает: возбужденный, сумасшедший даже взгляд — внутрь себя, нервная взлохмаченность… Иногда казалось, что он отшвырнет табуретку.
— Да это просто не лезет ни в какие ворота! — вдруг заговорил он, точно радовался удивительному открытию. — Еще они будут вмешиваться в твою личную жизнь! Решать, с кем тебе встречаться, а с кем нет… Еще они будут тебе все портить!
Паша на это терялся, даже возражал с предательской неуверенностью в голосе:
— Нет, ну при чем здесь личная жизнь? То есть, конечно… Но это было не совсем то…
— Спокойно. — Данила весело, плакатно выставлял ладонь. Он вообще как-то оживился, будто нащупал почву под ногами — после кисельности последних дней. — Разберемся. Чего такого-то? Свидание с девушкой, все путем…
— Да какое свидание! — пытался слабо протестовать Павел, но его прерывал уже Игорь:
— Они же совсем офигели! Авиакомпания, блин! Золотые карты! Да это же все вранье! Они же просто грабят людей, гребут лопатой, все это чистый грандиозный обман. Ты же помнишь, что нам летчики в Москве рассказывали?
Вообще-то справедливости ради стоило возразить, что полупьяные ужасы, слышанные в общаге, — это особый застольный жанр (можно сказать — плач) и все рассказанное лучше делить на два. Как рыбаки меряют руками былой улов, так эти меряли, условно говоря, дырки в дюралюминии. Однако, во-первых, хоть и с преувеличениями, но это все равно слишком походило на правду. А во-вторых, возражать не хотелось. Разливалась какая-то почти забытая эйфория братства. После всех сегодняшних потрясений, бешенств и падений настроения до нуля Пашу переполнял внезапный восторг.
— …Ты их вообще не должен слушать! — витийствовал Игорь, прерывая обходы кухни только затем, чтобы хлебнуть пива. — Наоборот, надо сопротивляться! Еще чего, будут они тобой командовать!.. Пусть утрутся! Тебе что, это надо? Эта работа?
— Да пошли они на фиг! — Паша раздухарился. — Это же реально все жульничество! Я что, жулик? Я честный человек!
Странно, за все время в этой чертовой авиакомпании он впервые думал об этих материях. Например, о том, что завтра весь этот лом цветных металлов, купленный по дешевке в ближнем зарубежье, может и правда рухнуть. И тогда погибнут люди. Люди, которым он, Паша, оформлял карточки клиентов, можно сказать — впаривал байками про «полную безопасность». И что? На его руках будет кровь?