Терешкова летит на Марс
Шрифт:
Евгений Борисович мог бы спросить: другие интересы — это какие? И Ольга оглушенно разевала бы рот. Не объяснять же, что, например, увлечение мировым кино тридцатых — это для нее всерьез? Или она пыталась это сделать «всерьез», чтобы хоть чем-то заполнить пустоту?
И чем дальше, тем больше рос в ней слепой бестолковый протест и все больше дней отравлялось. Вот как сегодня. Ольга яростно собиралась в «Авангард». И ядовитая зелень приталенного свитера с горлом должна была выразить всю степень…
— Вообще-то, они пишут, что надо
— Что-о?
— Ну в факсе… из «АРТавиа»… — Он даже начал заикаться. — Написано, что в светлой одежде…
— Да пошел ты! — И Ольга грохнула дверцей. Да. Так. Хотя бы — так.
Нервное напряжение росло, хотелось на что-то уже решиться, если не выкурить сигаретку… И как же она обрадовалась, когда встретила в «Авангарде» своего недавнего знакомца — Павла.
— Ну как? Интересно? — прошептала она весело.
— Не знаю. Я это слушаю каждую неделю. — Павел ответил так же заговорщицки.
— Слушай, есть одна тема… Сегодня в «Синематеке» будет вечерний показ. Я подумала, может, съездить? Ты со мной? — снова зашептала Ольга после добрых десяти минут.
Паша вконец растерялся. Это неожиданное «ты». Да и сама идея… Он же в своем монашестве не ходит никуда, разве что в это временное пристанище Данилы, где в ванной неистребимый запах именно пенсионерской хрущевской ванной, не мерзкий — мыльный, но просто вечный.
— Так ты пойдешь?
— Ну а почему бы… Да. А это во сколько? Мы успеем? Это где вообще?
Максим кинул на них не первый взгляд.
— Если поднажмем, то успеем.
— В смысле? Сейчас?!
Паша не очень-то понимал, что вообще делает. Прежде чем он успел подумать, они толкнули старую-старую дверь, оказались в гулком фойе.
— Только нам надо выйти через черный ход, — озаботилась девушка, озираясь. — Пришлось же поехать с охраной… У меня нет никакого желания тащить их в «Синематеку».
Они выскочили в темный двор, где в мешках, в старчески потеющем целлофане, лежало что-то страшное; они проехали три остановки на голубом троллейбусе. Ольга уверенно шагала по закоулкам старого центра, мимо удивительно уютных, красных да желтых окошек: занавесочки, лампочки, телеэкраны да грубые ужины прямо со сковородок.
Заиграл мобильник. На экране — «Максим». Черт. Ответить? Что сказать?
— А я всегда отключаю трубку, когда вырываюсь на свободу, — как бы невзначай через плечо бросила Оля. Намек понят. Но Павел отключил только звук.
«Синематека», на сеанс которой они все-таки чуть опоздали, оказалась банальным пиратским показом в тесном баре. Лампу за стойкой не выключали, все подсвечивалось, как аквариум. На экране dvd-проигрывателя под потолком два идиотски одетых — тоже, поди ж ты, все в белом — паренька раскручивали абсурд, сначала роняли на пол куриные яйца, потом убивали семью. «Забавные игры» Михаэля Ханеке. Паша, кажется, не смотрел, но что-то рудиментарно помнил, ту же фишку с яйцами… По эту сторону экрана
В мерцании экрана он иногда поглядывал на спутницу: вздернутый носик, необычная, несовременная совсем челка. Но красиво. Пожалуй, даже всерьез — красиво.
Побежали наконец долгие-долгие титры, всегда напоминавшие детство в антураже третьесортных боевиков, обменов видеокассетами: эта американская манера строить слова в строжайшие, по центру, столбцы — завораживала. Думалось: ну почему наши не могут так красиво?
— Граждане, быстренько допиваем, пиво больше не отпускается, закрываем через двадцать минут! — зычно объявила барменша, теперь, после австрийских актеров, дождавшаяся звездного часа.
— Может, посидим где-нибудь? — спросила Ольга. Заминку Паши она истолковала по-своему. — Деньги у меня есть, если что.
— Не говори глупости. — Паша сначала сморозил, потом опомнился. — У меня все есть.
— Извини.
Глянул в телефон: господи, девять непринятых вызовов от Макса! Поднималось желудочное чувство, что сделал что-то совсем не так, ужасную глупость сделал, ушел с собрания… — но, с другой стороны, что от него толку-то? Ладно. Будь что будет. Отключая телефон совсем, Паша чуть задыхался.
Они вспомнили про круглосуточную кофейню неподалеку, квартала два пешком. Кофейня работала. В старом-престаром кирпичном доме со стрельчатыми окнами (наверху размещалось какое-то РОНО и потрясающая чугунная лестница каслинского литья), заведение тоже изображало благородную старину — обшитое черным деревом, тут и там с буфетами; часы над входом стояли.
И почти никого.
— Ну как тебе фильм? — спросила Ольга, когда им принесли латте и отдельно по мороженому.
От старческого шелкового абажура ее лицо (как и его, конечно) казалось восковым, но и это было, черт побери, красиво. Как на старинных, с ятями, открытках, где благородное желтение бумаги ничем не портит ангелов.
— Не понравился, если честно.
— Почему? — удивилась она.
— Это очень жестокое кино.
— Ну да. — Ольга поморщила лоб, как будто мучительно просчитывала что-то. — Но это же специально так сделано, не всерьез, вроде как стеб…
— Я понимаю. — И Паша приложился к крохотной чашке. — Но все-таки… Ну не могу я такое смотреть, то есть смотреть-то могу, но воспринимать нормально… Не знаю. Вот эти отморозки убили восьмилетнего мальчика, так? И ушли. А его родители думают, как бы спастись. И мать там (кажется?) бежит за помощью, а отец пытается как-то восстановить телефон (трясет там аккумулятор, я не помню) — и все это время они стараются не смотреть в угол, где их сын. И это видно, как ни стараются. И этот отец десять минут трясет аккумулятор в кадре, то плачет, то берет себя в руки, это все жесть какая-то. Не знаю. У меня такое просто как-то не укладывается в голове.